это в лучшие времена. Идя каждый день в школу, дети вынуждены сталкиваться с бронзовыми истуканами. Эти так называемые памятники замусоривают наши города, уродуют веками сложившиеся красивейшие архитектурные ансамбли, влияют на сознание, портят настроение, как неразлагающийся пластиковый пакет пагубно влияет на экологию. Лично я по многим привычным для себя в Москве маршрутам теперь на машине не езжу, чтобы не расстраиваться. А маршрутов этих с каждым годом становится все больше.
Театральный роман
Мама с бабушкой все детство таскали меня на оперы и балеты в Большой и другие театры. В «Князе Игоре», я помню, все ждал, когда выведут живую лошадь на сцену. В «Евгении Онегине» раздражала пухлость Ленского. Помню, в «Аиде» мне не понравились декорации: было слишком много аляповатого золота, дома в книгах о Британском музее я видел другой Египет. «Ты слушай тетю Галю (партию Аиды исполняла Вишневская), а не смешивай все в одну кучу», — шепотом замечала бабушка. К счастью, на этом мое знакомство с театром не закончилось.
Как-то раз, в конце восьмидесятых годов, я обнаружил на чердаке ужасного вида большой тяжеленный чемодан. И предположить не мог, какой же невероятный клад в нем все это время лежал. Это были рисунки Митрофана, и какие! Сто девятнадцать, если быть точным. И вырезанные кальки с чертежами. Все виды бумаги и картона, на которых они были исполнены, обрели за эти годы историческую убедительность благодаря пыли, сырости и холодам. Бо́льшая и красивейшая часть их относилась к театру. Роскошные, стильные цветные эскизы к костюмам. С размашистыми подписями, кому из героев пьесы предназначается тот или иной образ. Эскизы сценографий для разных спектаклей. Чертежи на кальках, предназначавшиеся, по всей видимости, для технологического устройства декораций. С благоговением я разбирал и рассматривал всё это неожиданно появившееся у меня богатство: это окантовать с паспарту, это просто красиво, это в папку. Датировались рисунки началом двадцатых годов. Неповторимая манера, в которой всё это было исполнено, выдавала самобытного, уверенного, недюжинного в своей отвязанности мастера начала двадцатого века. Ай да Митрофан, думал я.
Театральное искусство вообще-то своего рода бездна, вселенная. А у него так смело, уверенно, лаконично. Были ли поставлены эти спектакли, кем и на каких сценах? Увы, спросить уже не у кого. Известно только, что молодой Митрофан был в дружеских отношениях с Эдвардом Гордоном Крэгом — английским знаменитым актером, режиссером и крупнейшим символистом в театральном мире Европы. Крэг приезжал работать в Москву по приглашению Станиславского, с которым его познакомила Айседора Дункан. А над скульптурной мастерской, где жил и работал Митрофан с семьей, а теперь живем и работаем мы, располагалась точно такая же мастерская Георгия Якулова, в которой — вот совпадение — познакомились Есенин с Айседорой. И потом часто бывали. До сих пор сохранился диван, на котором они оставались ночевать, засидевшись у Якулова в гостях. Этажом выше писал свои экспрессивные полотна великий Кончаловский. Вот такая была тусовка. Конечно, общение с Айседорой и дружба с Эдвардом не могли не повлиять на молодого скульптора. В этом же дворе, колодцем, построенном в стиле ар нуво, жил и работал Булгаков с 1921-го по 1925-й. Ему удалось прославить этот дом на весь мир. Правда, были ли они знакомы с Митрофаном, неизвестно.
Что же касается меня, то в страшном сне я не мог представить себя в роли театрального сценографа. Приходя на спектакли в разные театры, я, конечно, критически оценивал декорации, но мнения своего не высказывал, не будучи искушенным в этой области искусства. Просто они мне иногда нравились, иногда не очень, иногда раздражали своей беспомощностью. Так жил я спокойно, пока не раздался анонимный звонок. До сих пор помню ту минуту, когда из трубки сказали до боли знакомым голосом: «Александр? Здравствуйте. Владимир Машков беспокоит. Есть идея. Не могли бы вы заехать к нам в театр?»
Вообще, меня трудно удивить звонком, но чтобы сам Гоцман из «Ликвидации»… Сами понимаете. Договорились о встрече, и вскоре я, будто Максудов, попал в знаменитый, бывший угольный подвал, в котором бывал и раньше, но в роли зрителя. В красивом светлом кабинете со штангой, лежащей на станке для жима лежа, со множеством фотографий великих театральных деятелей меня встретил Сам. Наговорив друг другу комплиментов, мы перешли к сути дела. Машков предложил мне подумать о памятнике Олегу Павловичу Табакову, который будет установлен на Сухаревке перед новым зданием театра его имени. «Мы, его ученики, посоветовались. Всем хотелось бы в композицию включить кота Матроскина и атом солнца», — сказал Владимир.
Я взял под козырек и отправился придумывать эскиз. Всю жизнь учился этому и научился придумывать быстро и хорошо. Потом, если не забуду, расскажу, как это делается. Наутро фор-эскиз был готов. Позвонил моему замечательному ученику Илье Феклину и попросил помочь проложить его, чтобы не терять времени. Сам я в тот момент работал над «Стефаном Неманей» для Белграда. У Ильи получилось неплохо, мне осталось поработать несколько дней, и подробный эскиз был готов в пластилине. Машков приехал в «Рукав» со свитой и начал рассматривать. Я как человек антипафосный через какое-то время потихонечку начал склонять всех к обеду. А Машков все смотрит. Смотрит десять минут, полчаса, час. Я не знал его тогда, поэтому подумал, что он из вежливости играет восторг и заинтересованность. Только потом понял: у него просто смещены временны́е рамки. Он включен в любимое дело двадцать четыре часа в сутки. Вообще думаю, что слово «пассионарий» — это как раз про Машкова. Для него понятия «отдых» не существует. И поэтому все вокруг вынуждены пахать. При этом, что удивительно, он никакой не деспот и не узурпатор. Мне очень нравится, как он работает с людьми: бережно и предупредительно. До знакомства с ним у меня было два друга, ну совершенно необычных и великих сумасшедших. Не думал, что их список когда-нибудь может пополниться, но сейчас, похоже, их три.
Вскоре после нашего знакомства Володя (мы быстро перешли на ты) позвонил и попросил заехать. На встрече я услышал: «Такое дело: ставлю спектакль по Агате Кристи. Сделай сценографию?»
Я чуть не подавился печеньем, с которым пили чай. Повисла пауза.
— Как ты себе это представляешь? Я ж ни одного закулисного термина не знаю. Нет, нет и нет!
Сценографию я в итоге делать согласился. На этом пути было много интересного, для меня абсолютно нового, веселого. Пришлось и повкалывать, конечно. Машков ненавязчиво и умело познакомил меня с обширным коллективом инженеров, художников, бутафоров, специалистов по свету и звуку, работающих в театральных мастерских. Накрыв
