поляну на всю ораву, он произнес проникновенный и расширенный тост, в котором назвал меня своим другом. Видимо так было надо, чтобы меня не убили. После этого началась работа, во время которой ставшие мне близкими ребята, дабы не позорить перед остальными горе-сценографа, негромко подсказывали мне: «Александр Иулианович, не фиговина, а падуга 21. Не хренотень, а колосники 22». Я очень им благодарен.
Кончилось тем, что я в очередной раз почувствовал себя Максудовым, когда на афише Театра Табакова прочел: «И никого не стало». Агата Кристи. Режиссер: В. Л. Машков. Сценография: А. И. Рукавишников. Костюмы: В. А. Юдашкин.
Метро
Не могу не рассказать вам, любезные читатели, об одном великом и ужасном товарище моем — Коле Шумакове. В нем все необычно. Он прежде всего художник жизни, архитектор света, интуит дружбы, пофигист и хулиган. Результатом, казалось бы, его раздолбайства, внешней легкости подхода к работе неизбежно является шедевр. Мосты и аэропорты звенят от конструктивной слаженности и выверенности, небанальных решений. Станции метро, созданные им и его талантливыми соратниками, наполняют вас радостью и, как он выражается, «желанием умереть от восторга». Живопись его безжалостна, точна и прекрасна. Мастеру такого масштаба для реализации творческих идей должен принадлежать мир без границ, а он зачастую вынужден доказывать очевидные вещи всякого рода «начальникам умывальников». Смешно, право. На таких людей надо молиться. Николай Иванович году в две тысячи пятом предложил мне поработать в метро. Я обрадовался. Какие мастера украшали московское метро! Пристегнуться бы к этому «составу». Пятнадцать лет упорной работы результатов не дали. То одного снимут, то другого. Наконец на «Электрозаводской» что-то получилось, и то не без анекдота. Станция эта должна была называться «Рубцовская» — на этом месте находилась деревня Рубцово, которая принадлежала легендарному воину по кличке Рубец. Этот бесстрашный боец принимал участие во многих сражениях и был достаточно успешен. Вот Николай и предложил мне с соавтором станции Александром Некрасовым на путевой стене изобразить битву. Я начал царапать в своей технике «острый коготь». Когда примерно через год все левкасы были мною выполнены, Некрасову сообщили, что станция для удобства пересадок будет называться «Электрозаводская», на аглицкий манер, как это сделано в городе Лондон. Кстати надо сказать, что это правильно, чтобы пассажиры не путались в лишних названиях. Рассказывают, что Александра Некрасова вызвали в некую организацию и сказали, что «битва» не нужна, после чего тот залез на подоконник, чтобы выброситься с одиннадцатого этажа. Принесшие дурную весть, видимо, испугались, стащили его на пол, пообещав, что «битву» постараются оставить, объяснив это историческим названием деревни. Мне все это рассказали позже, видимо, не желая травмировать художника. Но я, закаленный в боях несправедливых наших конкурсов, вообще не волнуюсь — и участвую теперь только в международных. Еще одна фигня приключилась на этой станции. Работая над «битвой», дабы показать серьезность происходящего и продолжить традиции великих мастеров — Джорджоне, Мантеньи, Штука и многих, многих других, я изобразил одного обезглавленного витязя, голову которого как трофей за волосы держит злой плохиш на пятнистом жеребце. Чтобы не было натуралистично, обошелся без крови и патрубков гортани, артерий и позвоночника, понимая, что будут смотреть и дети, и некоторые неуравновешенные их родители. Как по сценарию, возник скандал, и архитекторы ко мне обратились с вопросом, не буду ли я возражать, если голову «пришьют» на компьютере обратно. «А не будет ли это плагиатом на Михаила Афанасьевича?» — в шутку поинтересовался я. В результате бедным монтажникам пришлось аккуратно снимать девять стеклянных панелей и с переделанным ухудшенным изображением ставить их на место. Извините меня, ребята, я не нарочно. Когда на еще недостроенной станции состоялся худсовет, нам всем выдали белые каски. После совета, на котором никто ничего не посоветовал, а только все члены его по очереди подходили к нам с рукопожатиями, около меня нарисовался какой-то большой тщетланин в красной каске (типа бригадир). И как мне показалось, довольно безапелляционным тоном стал говорить чушь про отрезанную голову. Сначала я не обращал на него внимания. Он не унимался и перешел к обсуждению крупов лошадей, сравнивая их с порнографией и настаивая на том, чтобы я и их переделал. Я повернул голову в его сторону, как это делал Высоцкий, встречаясь с подобными умниками. Парень почувствовал неладное и включил обратку. «У кого какие ассоциации», — сказал я и пошел догонять Шумакова и Некрасова.
Свиязов
Локация чрезвычайной важности на карте моей Москвы. В Суриковском учились мои родители. Помню, как летом тысяча девятьсот шестьдесят седьмого я шел по Товарищескому переулку на первый экзамен; помню пожилого японца неподалеку от института, с интересом рассматривавшего тополиный пух. Я еще подумал: «Наверное, прикидывает, как можно применить его в хозяйстве…»
Прошлой осенью, когда я шел по коридору института уже совсем в другом качестве, ко мне подошла женщина — как оказалось, сотрудница отдела кадров. Она удивила меня тем, что обратилась по имени-отчеству и сказала, что скоро у меня юбилей. Я поблагодарил ее со свойственным мне вежливым идиотизмом и спросил: «Какой?» «Двадцать пять лет преподаете!» — ответила она и пошла дальше по своим важным делам. Что же это получается, подумал я. Двадцать пять (лет) умножить на восемь или десять (среднее количество студентов в год)… Много! Из них человек пять прямо-таки супер-пупер. Вспоминаю сразу Роберта Фриппа, который как-то в интервью сказал, что за двадцать пять лет существования его высококвалифицированной гитарной школы только один парень подает надежды на то, чтобы стать неплохим музыкантом. Об одном таком уникуме расскажу в следующей главе.
Невысокий, насыщенно рыжий паренек. Он появился среди первокурсников в октябре 2009 года (в Суриковском занятия начинаются в октябре). В первом полугодии мы с моим товарищем скульптором Андреем Балашовым запрещаем ученикам лепить. Придумал я это довольно давно, и теперь это стало традицией. Как нам кажется, ребята бывают развращены псевдоискусством после средних художественных заведений и испорчены привитым им понятием о творческом беспорядке, если не сказать расхлябанности. Поэтому на старте обучения вместо творчества они убираются в мастерской, отскребают с пола прилипший в прошлом году пластилин, моют окна, делают стеки и каркасы на несколько лет вперед, чтобы не терять потом на это время. За это получают первую отметку по скульптуре. Их руки, привыкшие к ложке, телефону и компьютерной мыши, часто впервые ощущают ручку молотка и стамески. А ведь эти инструменты могут пригодиться будущему скульптору, чем черт не шутит.
Кстати о порядке. Для меня крайне важно, чтобы во время работы был порядок. Я просто не могу сосредоточиться в условиях «творческого» бардака. И
