Но едва только освобождалось рядом со мной в автобусе место: Володя пробирался к кому-то, кто его звал, как немедленно рядом со мной садился Карпеко.
Меня смешила его манера начинать разговор: «А вот это моё ты знаешь?» и, не дожидаясь ответа, читать свои стихи. Но, не ожидая отклика, опять: «А это знаешь?».
В конце концов я к нему привык. Со слуха стихи я вообще плохо воспринимаю. А здесь я понял, что стихи посредственные, и не слушал его воркотание, а смотрел в окно.
Но однажды мы ужинали в куйбышевском ресторане. И вдруг Карпеко, который сидел рядом, сказал: «Вижу, не по душе тебе мои стихи. А зря. Я только вот этой песней почти год безбедно жил». И тихонько запел:
Два туза, а между
Кралечка вразрез,
Я имел надежду,
А теперь я без.
Ах, какая драма,
Пиковая дама,
Всю ты жизнь испортила мою.
А теперь я бедный,
И худой, и бледный,
Здесь, на Дерибасовской, стою.
Девочки любили,
А теперь их нет,
И монеты были,
Нет теперь монет.
Ах, какая драма,
Пиковая дама,
Всю ты жизнь испортила мою,
А теперь я бедный,
И худой, и медный,
Здесь, на Дерибасовской, стою.
Мальчики, на девочек
Не кидайте глаз,
Все, что вы имели,
Вытряхнут из вас,
Ах, какая драма,
Пиковая дама,
Всю ты жизнь испортила мою.
А теперь я бедный,
И худой, и бледный,
Здесь, на Дерибасовской, стою.
Конечно, я знал эту песню. Не помнил, правда, из какого она кинофильма. Карпеко напомнил: «Страница былого».
– Неужели это ты написал? – спросил я.
И Карпеко не только подтвердил своё авторство, но рассказал историю, связанную с этой песней, которую с его слов записал Валерий Поволяев, самый молодой секретарь союза писателей РСФСР, бывший мой коллега по «Литературной газете». Историю эту я рассказывать не буду: не очень в неё верю.
Но Карпеко – автор «Пиковой дамы» немедленно вырос в моих глазах.
А потом я узнал, что он автор ещё некоторого количества песен. Но для меня он, скончавшийся 7 февраля 1993 года (родился 18 февраля 1922-го), – автор одной хорошей песни.
* * *
Лидия Корнеевна Чуковская – одна из тех писательниц, которых правильней называть совестью нашей литературы.
Даже если ничего её не читать, а только читать о ней записи в дневнике её отца, Корнея Ивановича Чуковского, вам раскрывается человек невероятного нравственного мужества. Ну, а уж когда вы читаете письмо Шолохову, выступившему на съезде партии по поводу суда над Синявским и Даниэлем «как представитель советской литературы»:
«Но Вы держали речь как отступник её. Ваша позорная речь не будет забыта историей.
А литература сама Вам отомстит за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга. Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, – к творческому бесплодию. И никакие почести, деньги, отечественные и международные премии не отвратят этот приговор от Вашей головы», – когда вы читаете гневные строки Лидии Корнеевны по поводу травли академика Сахарова:
«Первыми выступили, осуждая академика Сахарова, деятели науки, искусства и литературы. К ним я обращаться не стану. Они образованные, начитанные, они прекрасно знают истинную цену и Солженицыну, и Сахарову, и, главное, самим себе. На них тратить слова не стоит. Подпись Шостаковича под протестом музыкантов против Сахарова доказывает неопровержимо, что пушкинский вопрос решен навсегда: гений и злодейство совместны. Гений и предательство. Гений и ложь. Члены Академии Наук, члены Союза Писателей и прочих «творческих Союзов» – и в первую очередь те, кто дергает их за верёвочку, – продумали всё отлично, они ведают, что творят, они понимают, почему и чем Сахаров и Солженицын, каждый на свой лад, им помеха.
К ним, к писателям, художникам, музыкантам, артистам, ученым, обращаться мне незачем. Им и без моего разъяснения известно, где правда. Худшие из них – профессиональные предатели, давно уже не имеющие никакого отношения ни к науке, ни к литературе или искусству; лучшие – талантливы, любят литературу, искусство, науку, но полагают, что «нельзя терять связи с читателем» (зрителем, слушателем) – сподручнее продать слово; полагают, что если они не подпишут подготовленный начальством документ, издательства перестанут печатать их научные труды, повести, рассказы, стихи; раскидают набор уже принятой научной статьи или повести; не выпустят за границу с концертом; закроют выставку картин. И тогда? что же тогда станется с бедной литературой, наукой, с бедным искусством – и с ними? Они не домысливают: нельзя без конца вырезывать фестоны из собственного сердца – оно перестаёт плодоносить. Не знаю, как в математике или в музыке, но в литературе – в слове – нельзя. Пишите ваши повести, ваши стихи и рассказы, печатайтесь! Вас больше нет», – когда вы читаете всё это, то вам раскрывается, что Чуковский в своём дневнике был абсолютно прав. Немногие в те людоедские годы решились бы на столь отчаянную дерзость сильным мира сего.
Единственно, в чём я не соглашусь с Лидией Корнеевной, – это в том, что гений и злодейство совместны. Она не замечает, как комментирует этот тезис другим, прямо ему противоположным: «нельзя без конца вырезывать фестоны из собственного сердца – оно перестаёт плодоносить». И, стало быть, гениальность, если она до этого была, улетучивается.
Но она сказала это по поводу конкретного гения – Дмитрия Шостаковича, подписавшего злодейское письмо. (И тем снова себе противоречит: написала же: «Не знаю, как в математике или в музыке…»!) Да, Шостакович, который попадал под колёса репрессивной советской машины (январь 1936-го, февраль 1948-го), струсил. А трусость – это всё-таки не злодейство, трусость – это гадостный способ борьбы за собственное существование. Неприятно, конечно, было встретить Шостаковича в компании злодеев. Но сам по себе Дмитрий Дмитриевич злодеем не был. Не был героем, каким был Сахаров, это правда. Но Шостакович не олицетворял собой зло.
Зло, говорил блаженный Августин, не есть умаление добра. Зло есть отсутствие добра, ибо зло не имеет сущности. Потому и получил Шолохов, как предсказывала Лидия Корнеевна, высшую меру наказания для творца – творческое бесплодие!
Лидия Корнеевна Чуковская скончалась 7 февраля 1995 года (родилась 24 марта 1907 года).
