Между тем Марий действительно жаждал возглавить поход на Восток. Вот что рассказывает об этом Плутарх: «Марий, из честолюбия не желая признавать себя старым и слабым, ежедневно приходил на [Марсово] поле и упражнялся там вместе с юношами, показывая, как легко он владеет оружием и как крепко сидит в седле, несмотря на старость, сделавшую его тело неповоротливым, грузным и тучным… Достойные граждане при виде подобных занятий жалели этого жадного до славы человека, который, став богатым из бедного и великим из ничтожного, не ведает, что и его счастью положен предел, не довольствуется созерцанием достигнутых благ и спокойным обладанием ими». Правда, старый полководец уверял, будто хочет подготовить к военным тяготам сына, но мало кто в это верил (Марий. 34.5–6). Странно было бы ожидать, чтобы римский военачальник повел себя как эллинский философ – страсть к приумножению славы была у римлян в крови.
Да и не только о славе шла речь – Марий вряд ли мог забыть о тех блаженных для него временах кимврской войны, когда он год за годом переизбирался на консульскую должность, делал своими коллегами кого хотел и вообще вершил важнейшие дела в государстве. Не эти ли воспоминания мучили полководца, которому Плутарх через 200 лет давал запоздалый совет удовольствоваться прежними дарами судьбы?
И все же свою кандидатуру на выборах на 88 год он, по всей видимости, не выставил. Почему? Об этом, как и о многом другом, источники молчат. Но кое-какие предположения на сей счет высказать можно. Марий был человеком неглупым и умел иногда вовремя отступить – как уже говорилось, в 98-м он предпочел отказаться от участия в цензорских, а в 90-м – в консульских выборах, понимая, что успеха не добьется (Плутарх. Марий. 30. 5–6). Вполне вероятно, что и теперь старый полководец решил проявить благоразумие и не состязаться с Суллой, чьи победы в Союзнической войне выглядели эффектнее на фоне его собственных более скромных успехов. К тому же Сулла заручился поддержкой Метеллов – заклятых врагов Мария. Конечно, он рисковал, ибо бывший подчиненный мог лишить его возможности снискать лавры победы над царем Понта, но неудачное участие в выборах, по-видимому, ничего не изменило бы, а лишь добавило бы горечи к поражению. К тому же в это неспокойное время все могло измениться в самую последнюю минуту…
Итак, выборы закончились победой Корнелия Суллы и Помпея Руфа. Пятидесятилетний полководец добился консулата поздно – через семь лет после обычного для этого возраста в 43 года, пропуск которого усложнял победу на последующих выборах. Успех открывал перед Суллой захватывающие дух перспективы, о которых не могли и мечтать его ближайшие предки.
Между тем из Азии поступали дурные вести. Поначалу от понтийцев терпели поражение лишь союзные римлянам малоазийские царьки, но теперь очередь дошла и до римских войск. В плен попал глава римского посольства консуляр Маний Аквилий, которого Митридат в конце концов подверг жестокой казни. Но самое страшное, что в Эфесе царь издал приказ об уничтожении на подвластных ему территориях всех римлян, италийцев и их рабов. Погибли тысячи людей. Кровь невинно убиенных взывала к мести. Сулла был назначен командующим в войне с Митридатом[763] и уже, очевидно, предвкушал сладость победы. Однако на его пути неожиданно возникли препятствия.
Античные авторы уверяют, что Марий, желая любой ценой получить командование в войне, заключил тайное соглашение с плебейским трибуном Публием Сульпицием – тем самым, который совсем недавно помешал Цезарю Страбону стать консулом. Портрет трибуна Плутарх рисует самыми мрачными красками – очевидно, со слов его недругов: Сульпиций был дерзок, «восхищался Сатурнином и во всем подражал ему, упрекая последнего лишь за нерешительность и медлительность» (Марий. 35.1). Он-де «не знал себе равных в самых гнусных пороках, так что не стоило и задаваться вопросом, кого он превосходит испорченностью: можно было спрашивать только, в чем он испорченнее самого себя. Жестокость, дерзость и жадность делали его нечувствительным к позору и способным на любую мерзость» (Сулла. 9. 1–2).
Куда более благосклонен к трибуну Цицерон: «Сульпиций из всех ораторов, которых я когда-либо слышал, был, бесспорно, самый возвышенный и, так сказать, самый патетический», наряду с Гаем Аврелием Коттой он стоял «намного выше своих современников» (Брут. 203, 204). Цицерон даже сделал Сульпиция одним из участников диалога «Об ораторе». Говоря же о политической деятельности трибуна, он мягко замечал, что его, «из наилучших побуждений противодействовавшего Гаю Юлию [Цезарю Страбону], который незаконно домогался консульства, веяние благосклонности народа увлекло дальше, чем сам Сульпиций хотел» (Об ответах гаруспиков. 43). Во всяком случае, он был яркой личностью, не лишенной, конечно, пороков – как и большинство римских политиков. Подчас эти политики позволяли себе чересчур многое, и в этом отношении трибун не отстал от них. Но обо всем по порядку.
Когда-то Сульпиций был одним из членов группировки Ливия Друза, но к тому времени она уже распалась – об этом свидетельствует хотя бы его столкновение с Цезарем Страбоном, также принадлежавшим к сторонникам Друза.[764] Вмешательство Сульпиция и Антистия в консульские выборы на 88 год произвело на многих нобилей положительное впечатление – Цицерон называет это «правым делом», causa vera, причем впоследствии никому не ведомый прежде Антистий сделает успешную карьеру судебного оратора (Брут. 226–227).[765] Правда, вряд ли к этому с одобрением отнеслись сторонники избрания Цезаря Страбона, но они были в явном меньшинстве. Поэтому Сульпиций, очевидно, надеясь на поддержку влиятельных лиц – хотя бы Суллы и Помпея Руфа,[766] которым он помог своими нападками на Цезаря,[767] – выступил с серией важных законопроектов.
Как уже говорилось, те из италийцев, кто вовремя прекратил сопротивление, получили по закону Юлия права римского гражданства, но их не распределили по существующим 35 трибам, а создали восемь новых. Это во многом обесценивало полученные ими права, ибо не позволяло влиять на общее положение дел в государстве – как бы ни проголосовали восемь италийских триб, важнее было мнение остальных 35. И вот Сульпиций выступил с законопроектом о распределении новых граждан (cives novi) и вольноотпущенников по старым трибам. Кроме того, он предложил возвратить изгнанников,[768] а также исключить из сената тех, чей долг превышал 2 тысячи денариев (Аппиан. ТВ. I. 55. 242–243; Плутарх. Сулла. 8. 4–5; Ливии. Эпитома 77).
Законопроекты вызвали бурю возмущения – по-видимому, сенаторов с долгами на тысячи денариев было немало,[769] но главное – Рим мог лишиться последнего преимущества перед италийцами, которые теперь заполонили бы старые трибы и стали принимать угодные им решения, не считаясь с «природными» римлянами. Недруги трибуна уверяли, будто он продавал вольноотпущенникам и пришлым права римского гражданства. Говорили, что он называет 600 своих приверженцев из числа всадников «антисенатом» – в пику сенату настоящему.
