дипломную работу, которую считал экзистенциалистской. Это не мешало ему, однако, видеть правду в делах и мотивации Феликса Дзержинского, наверное, только потому, что тот был поляк.
Стены своей комнаты на Ленинском проспекте Анджей раскрасил в разные цвета, чему я потом долго подражал.
Кончилось все тем, что Розина уехала на Кубу после прихода к власти Кастро и взяла с собой сына Петра. Когда Кастро прибыл в Москву, Розина уже была в его свите как корреспондент телевидения. Анджей примчался из Варшавы, чтобы повидать сына. Розина ходила с револьвером и твердо сказала Анджею, что если Петр станет ревизионистом и изменит революции, она его собственноручно застрелит.
Таких коммунистов, как Розина, я больше не видал. Вывелись: отстреляли их в чистках, а остаток перемер. Анджей потом, говорят, сделал в Польше фильм о Дзержинском.
Встречал я в этой компании и японскую студентку Юко Ясуи, дочку лауреата Ленинской премии мира Каору Ясуи. В 1982 году она, уже будучи мадам Ватанабе, прислала мне письмо из Японии.
И можно не бояться стукача,
И не страшна, как в те года, Лубянка.
Борис Камянов
В январе 1960 года я снова поехал в Ленинград и остановился там у А. М. Он жил с женой, детским врачом, в крошечной комнате на Кировском проспекте. Принял меня А. М. крайне радушно. Он по-прежнему работал в Институте востоковедения, разбирая еврейские рукописи, и однажды назначил мне там свидание. Он ждал меня в роскошном вестибюле. У него продолжали выходить статьи в газетах. Одна была о Чехове. Но «Антология» прикрылась, и договор был расторгнут. А. М. по-прежнему бредил Израилем. Все у него было израильское: костюм, авторучка.
Удивили меня его намеки, что если бы он захотел, то смог бы поехать в Израиль: «Мелик! Если бы ты знал! Если бы ты знал все! — горько жаловался А. М. — Мне предлагали, чтобы я поехал в Израиль».
Я легко мог догадаться, что он имел в виду. Самой главной верительной грамотой А. М. были его друзья. Он познакомил меня с симпатичнейшим библиофилом — Яковом Тверским, работавшим тогда главным инженером строительной организации. Я виделся потом с Тверским в Москве.
Я ходил по морозному Ленинграду с фотоаппаратом, днями просиживал в музеях, ездил по пригородам. Я полюбил этот город летом, а теперь и зимой. Если бы не ленинградцы, Ленинград был бы изысканно аристократичен.
Когда я вернулся из Ленинграда, мне позвонил Фирсов и вызвал в дом на ул. Чернышевского. На сей раз он попросил у меня, чтобы я достал ему стихи Холина и Сапгира.
— А чем они вам опасны? — удивился я.
— Вы не знаете, что Холин делал на американской выставке?
— Ничего за этим не кроется. Вы принимаете их слишком всерьез.
— Кто устраивает их стихи в детских издательствах? — допытывался Фирсов.
Я категорически отказался отвечать на эти вопросы, сказав ему, что, с его стороны, непорядочно спрашивать меня о моих личных знакомых.
— Что вы этим хотите сказать?! — искренне возмутился Фирсов. — Я уверен, что я человек порядочный и занимаюсь нужным делом.
— Хорошо! А почему вы обращаетесь с такой просьбой именно ко мне?
— Могу объяснить, — ответил Фирсов. — Мы предпочитаем сейчас иметь дело с порядочными людьми. У нас так много было неприятностей, и мы не хотим повторять старые ошибки.
Я отказался.
Я стал говорить ему о неизбежности советско-китайского конфликта и о том, что преследуя интеллигенцию, власти лишают себя поддержки в будущем конфликте.
— А что, — насмешливо, но не без любопытства спросил Фирсов, — вы думаете, что дело дойдет до войны?
— Думаю, что да. Если вы хотите знать мое мнение, я готов с вами беседовать, но не более того.
Фирсов и его начальство моим мнением не интересовались, и меня оставили навсегда в покое. Однажды я встретил Фирсова в трамвае в Черемушках, но сделал вид, что его не узнаю. Встречи с Фирсовым произвели на меня шоковое впечатление. Я стал избегать общества, опасаясь дать новый повод для давления, но также опасаясь стукачей. Если хотели сделать стукача из меня, то сколько же их кишело в нашем кругу? Я перестал ходить к художникам и поэтам. Первая попытка заняться общественной деятельностью едва не искалечила меня, и, только преодолев глубокий страх, я нашел в себе силы прекратить любую двусмысленность в отношениях с ними.
В июне 1960 года я решил пойти работать в ЭНИМС к Зусману. Если бы я был русским, я мог бы тут же выйти на работу, но для евреев в ЭНИМСе существовала особая процедура. Если начальник отдела хотел взять к себе еврея, он должен был лично идти за разрешением к Владзиевскому, директору института. Еврейский вопрос имел в ЭНИМСе огромное значение. Здесь работало много евреев и полуевреев, пределом мечты которых была должность заведующего лабораторией. То, что Зусман занимал должность заведующего отделом, представляло собой не правило, а исключение. Владзиевский этим пользовался и окружал себя именно евреями. Они ему не угрожали, и он нарочно стравливал их с русскими. Зусман, умный одессит, тоже не боялся принимать евреев. У него было абсолютное положение. Он имел Сталинскую премию.
В кабинете у Зусмана я увидел очень красивого брюнета с надменным выражением лица. Это был мой будущий начальник Валерий Аркадьевич Ратмиров. Я проработал с ним год, прежде чем узнал, что, во-первых, он еврей, а, во-вторых, сын секретаря ЦК и наркома внешней торговли Аркадия Розенгольца, расстрелянного вместе с Бухариным. Розенгольцу, в частности, вменили в вину, что он носил зашитый в пиджак вместе с коркой сухого хлеба талисман, на котором было написано: «Да воскреснет Бог и расточатся врази его!» Спасло сына то, что отец перед арестом развелся с его матерью — еврейкой и женился на молодой русской. Еврейская жена Розенгольца от него отреклась. По воспоминаниям Маркуши Фишер, жены американского журналиста, сын Розенгольца, т. е. Валерий, вел себя героем в школе, когда судили его отца. Все же он побывал в ссылке, а потом, женившись, взял фамилию жены.
Троцкий говорит, что любую ситуацию Сталин прежде всего оценивал с точки зрения выгоды. В точности так же, любую ситуацию рассчитывал с точки зрения личной выгоды и Валерий, причем делал это, я думаю, автоматически. Ратмиров считался одним из ведущих специалистов, и к нему
