их матерей”.
Начать Глушко хотела с Маканина, внушавшего ей сильные подозрения. Владимир Семенович долго колебался и отнекивался, но наконец сдался под напором и разрешил администрации Союза напечатать свою анкету. В графе “Фамилия матери” стояло “Глушко”.
Математик по образованию и поведению, Владимир Семенович обладал аналитическим талантом, который выделял его из писательской массы в тревожных и незнакомых обстоятельствах.
– Власть, расчувствовавшаяся от гласности, – рассказывал он, – отправила писателей на заграничном теплоходе по Средиземному морю, но путешествие портила мучившая нас тайна.
– Какая? – встрял я. – Про этрусков? Или Атлантида?
– Ну, это вопросы для пионеров, – ухмыльнулся Маканин. – Мы же пытались понять, почему порции большие, еды вдоволь, и никто ее не ворует. Почвенники объясняли это показухой Запада. К кухонному персоналу камбуза, утверждали они, приставлен особо строгий контроль, чтобы пустить нам пыль в глаза. Западники, как им свойственно, фантазировали о Западе. Он так богат, говорили они, что сколько ни воруй, все равно остается больше, чем мы привыкли.
– И кто победил в этом вечном русском споре?
– Я, – скромно сказал Маканин, – дала знать научно-техническая подготовка. Писатель ведь шпак, если и инженер, то человеческих душ, а тут нужно трезвое мышление. Еду не воруют, потому что за бортом – вода, а в каюте испортится.
– Но ведь здесь, – удивился я, – и на суше еду не крадут.
– Я знал, – мирно отмахнулся Маканин, – что эмигранты теряют способность к критической оценке действительности.
Несмотря на разногласия, мы с ним дружили, не прекращая спорить. Маканин не говорил “миру – мир”. Напротив, мир ему представлялся ареной вечной борьбы, в которой каждая страна, а не одна Америка, стремится занять как можно больше места.
– Народы, – говорил он, – как микробы, распространяются по всему свету, пока их не остановят другие.
– Значит ли это, что Америка в глубине своей вероломной души мечтает захватить Канаду?
– Бесспорно, но это не злая воля, а необоримый геополитический инстинкт.
– А Мексику?
Маканин замялся и перевел разговор на литературу. Нам обоим нравился его рассказ “Кавказский пленный”. В нем матерый русский солдат берет в плен юного чеченца, чья красота не оставляет его равнодушным.
– Дальше, – рассказывал Маканин, – я хотел объяснить противоестественное влечение моего героя тем, что на самом деле кавказский пленный был переодетой девушкой, спрятавшей кудри под мохнатой шапкой. Оттягивая развязку до последнего, я закончил рассказ тем, что солдат вынужден убить свою жертву, не переставая ее любить.
– А кудри?
– Они не пригодились, потому что иначе вместо летальной любви вышла бы оперетта.
Рассказ покорил Америку и вышел в трех переводах. Маканина пригласили выступить в нескольких клубах Нью-Йорка и Сан-Франциско. Наслаж- даясь бесспорным успехом, он удивлялся тому, что среди любителей русской словесности столько небрежно одетых молодых людей в черных кожанках на голое тело.
1
“Растаможка и Обезличка”, – прочел я в Шереметьево и не понял, хотя к этой поездке готовился как ни к какой другой.
– “Радио Свобода” вас не оставит, – со знанием дела обещал Юра Гендлер, – сначала будете сидеть под аккомпанемент правозащитников, а как шумиха стихнет, так в лагерь переведут, но зато на родине.
– В Коми? – удивился служивший там Довлатов. – Они же из Риги.
– Один черт, – подытожил Парамонов, – хрен редьки не слаще.
Не то чтобы мы не боялись, еще как. Но соблазн оказался непреодолимым.
“Коммунизм, – писали оставшиеся в СССР друзья, – дышит на ладан, и вы не успеете забить свой гвоздь в его гроб, когда начнется свобода”.
Она, собственно, уже началась, хоть и не везде. Нас уже печатали в ленинградской “Звезде” и рижской “Атмоде”. Но это было лишь начало ослепительного марша к славе, который нам прочила Юнна Мориц. Старинная приятельница Довлатова, автор чудных детских стихов и прораб перестройки, она завезла в Америку благую весть о вольной печати.
– Свобода, – объявила она, – приходит на двух ногах.
– Демократия и рынок?
– Почти: ум и капитал, и объединяет их первое частное издательство “Писатель и кооператор”, сокращенно “ПИК”, на который мы взберемся с вашими книгами.
– Я предпочитаю государственные издательст- ва, – обаятельно увернулся Довлатов, – хочу получить сдачу там, где обсчитали.
Но мы – мы были в восторге. Свершилось то, о чем не смели мечтать: у нас появился шанс выложить всё, что зачали и выносили за тринадцать лет эмиграции.
– Родная речь одумалась, – шептал тщеславный внутренний голос, – и зовет всех обратно. Два русла русской словесности сливаются в один могучий поток, и мы будем в обоих – как Бунин, как Седых, как Набоков. Вместе с нами вернутся наши книги – одна, другая, третья, четвертая, даже пятая, еще не написанная.
– Хватит с вас рецептов, – брезгливо окоротила нас Юнна Мориц, но мы соглашались на всё, ибо наконец узнали, зачем уезжали: чтобы вернуться.
И вот я здесь. Пугливо обойдя “Растаможку”, мы с трудом погрузили в такси чемоданы с подарками.
Заранее предупрежденные, мы везли в Россию примерно то, что вывозили из нее: растворимый кофе, твердый сыр, твердую колбасу, колючий ананас для детей. Не скрою, что среди подарков было мыло.
– Не хватает одеял и бисера, – обиделся товарищ, но дары принял.
От первой встречи я ждал шока, подобного тому, что пережил, попав на Запад, – и зря. Возвращение оказалось будничным. Сначала меня удивляло, что кругом все говорят по-русски, как на Брайтоне. Но через пять минут я привык, через десять – усомнился в том, что бывает иначе, через пятнадцать забыл про Америку и почувствовал себя своим, только странным – как Рип ван Винкль.
– С чего начнем? – спросила красивая и незаменимая проводница Оля Тимофеева, с которой нам повезло подружиться еще в Нью-Йорке.
– Прошвырнемся по магазинам?
– Разве что книжным, – пыталась остановить нас опытная Оля, – в другие заходить не за чем.
Я настоял, не поверив, и мы отправились в просторный универсам на Новом Арбате. Он производил такое же сногсшибательное впечатление, как венский супермаркет, но, разумеется, наоборот. На полках и прилавках, в холодильных шкафах и стеклянных стеллажах не было решительно ничего, совсем и давно. Точнее, обойдя оба светлых этажа, мы обнаружили ровно один товар.
– Marrutki, – прочитал я латышскую этикетку на стеклянной баночке с тертым хреном.
Сгрудившиеся у кассы продавщицы, как часовые у пустого склада, стесненно улыбались, не зная, зачем стоят.
– Аскеза, – выдавил я, – пир духа.
– Типун тебе на язык, – ответила Оля, умудрившаяся испечь из одолженной муки торт в 12 слоев, как в “Праге”.
Люди попроще жили собирательством и охотой. Сушили грибы, закатывали в банки щавель и бродили с авоськой по магазинам, подстерегая редкую добычу, все равно какую. Новомировский критик
