Из людей, с которыми я был знаком по России, приезжавших в доперестроечное время в Париж, только двое не боялись открыто общаться с эмигрантами – это были Булат Окуджава и Андрей Вознесенский. Как-то раз Андрей приехал вместе с театром (московским Ленкомом) и привёз свою рок-оперу «Юнона и Авось». В моем представлении это и не рок, и не опера, а скорее – прекрасно написанный мюзикл, пьеса со стихами и песнями, которые частично уже публиковались в разных сборниках, частично были совсем новые:
.«Я тебя никогда не забуду,
я тебя никогда не увижу.»
Феерический спектакль с великолепно поставленными танцами, по стилю, правда, сильно напоминавшими постановки Мориса Бежара! Особенно – танец матросов:
…Вместо флейты подымем флягу,
Чтобы смелей жилось,
Под российским Андреевским флагом,
И с девизом «АВОСЬ!».
Нас мало. Нас страшно мало,
И самое главное, что все мы – врозь,
Но из всех притонов, из всех подвалов
Мы возвращаемся на «Авось».
В середине восьмидесятых это так звучало.
С А. Вознесенским. Париж. 1986.
Только, пожалуй, в спектакле был явный перебор всяких световых и дымовых эффектов, но мне на это было наплевать. Эта лирическая и местами резко сатирическая музыкальная трагедия осталась для меня генератором хорошего настроения. Несмотря на то, что уж Марк Захаров никак и никогда не казался мне хорошим режиссёром. Тем более Юрий Любимов, с которым я познакомился в период его короткой двухлетней «эмиграции». И вот -
Гамлет с гитарой и тряпка
«вставная новелла»
Я не знал о гастролях «Театра с Таганки», которые проходили в Париже в течение недели, где-то осенью. Только что как всегда, откуда-то приехал… Звонит Миша Шемякин: Высоцкий оставил ему на завтрашний спектакль четыре контрамарки: две для Шемякиных и две для нас. Встречаемся у входа в театр Трокадеро. В первый раз увиденный, этот театр весьма удивляет:
Спуск по прямой мраморной лестнице ступенек никак не меньше сотни… И в фойе нижнем тоже желтоватый мрамор… Стеклянная стена, сквозь неё видны непривычно, чуть снизу, фонтаны Трокадеро, – а за ними реки и не видно: – сразу – ноги Эйфеля на том берегу. Ну, роскошный, кажется. Театр. И вдруг зрительный зал: скамейки из реек настеленных на железные стойки. (а может из узких досок?). Спинок, понятно, тоже нет… И не амфитеатр, а нечто, где верхние ряды (то есть задние) не загибаются даже, а так – на пару этажей выше. Ни одной ложи! Демократия в действии! Наглядная! Это в Париже так правление «Народного фронта» наследило. Построен театр в 1937 году. Корбюзьянство, нарочито опролетаренное. (Правда и до входа на конструктивистском верху хватает всяких девушек с веслом и без оного, только в отличие от советских и вероятно вопреки идее архитектора, они не облачены в длинные трусы, а голые и целиком вызолочены). Но самое главное, что в зале, когда мы расселись на этих неудобных жёрдочках и действо началось, слышно не было никого. Неужели такая бездарная акустика, что в пятом ряду не слыхать?! Я, естественно, приписал это архитектору.
Но вот на сцене появляется Высоцкий. Его прекрасно слышно. И так весь спектакль. И ясно, что бездарен не архитектор, а знаменитый режиссёр Юрий Любимов: у всех «артистов» от Гертруды до шутов каша во рту… Ну вроде как за столиком в кафе беседуют… Просто сразу было видно, – режиссёр так был увлечён своей концепцией спектакля, что не обращал ни на одной репетиции, никакого внимания на актёров. Никто и никогда им не только что голосов не ставил, но и произношения… Ну ведь любой студент режиссёрского факультета знает, что есть такие словосочетания, которые уже и во втором ряду (при высокой сцене) слышны не будут. Например «к овцам» в зале не распознают, тут надо сказать или «к овечкам» или хоть «к барашкам»). Но эти рассуждения мои оказались лишними: просто у Любимова была такая концепция РЕАЛИЗМА: все должны на сцене говорить как в быту, и дикция представлялась ему надуманной ненужностью, вредящей реализму!…
Ну и с другой стороны уж вовсе условная, никак не реалистичная эдакая гениальная концептуальная головоломка: декорация одна для всех актов и представляет собой колоссальную тряпку из серого холста, закреплённую на палке торчашей из центра задней стены сцены! В каждом акте она делит сцену пополам на разные куски справа и слева. А в конце акта палка, наподобие яхтного гика при большом парусе (гроте) перекидывается, то справа налево, то наоборот, подметая всё, то есть всех, ибо кроме людей там просто ничего нет, поскольку мелкий реквизит уносят с собой актёры(!). Убитый сквозь продырявленную шпагой холстину, Полоний, деловито оживает в конце акта на глазах у зрителей, отряхивает с себя ладошкой пыль и тащит за кулисы какой-то трехногий высокий столик… Ну и так далее. Совсем как в «Зияющих высотах» у Зиновьева: «Будь аккуратен: уходя, забери с собой урну со своим прахом». Не говоря о том, что Гамлет – Высоцкий редко на сцене расставался с гитарой, которую, как потом мы узнали, он, мягко говоря, проклинал за этот спектакль столько же раз, сколько и Юрия Любимова за эту неуместную идею
Стойка и Перестойка (1984-1989)
Орвел ловский (1984) год. Сестра-негртиянка. В Доломитах. Рита. «Кофе, кофе!». Памяти Виктора Некрасова. Бродский. Горбаневская. А вот и Неля Воронель или новый жанр: « ужимки и прыжки – вместо воспоминаний – всё-забывания»
Перед новым 1984 годом «Русская мысль» отвела страницу на пожелания, шутки, рассказики и стихи. Ничто, как мне казалось, не предвещало в те дни скорых перемен в России. Я на этой странице опубликовал эпиграмму.
Всё одна и та же дата называется,
Но история играет вкривь и вкось:
По Амальрику пока что не сбывается,
А по Орвеллу давно уже сбылось! [143]
А мы в 1984 году затеяли зимний курс университета, предназначенный специально для американских военных переводчиков, служащих на территории Германии. Арик снял помещение в Кёнигштайне, где желающие могли в свободное время и на лыжах покататься. Я тоже собирался и веселился заранее, ведь на лыжи я не вставал уже двенадцать лет. Равнинная Европа – слишком теплое место для обычных лыж, а на горных я не умею, да и врождённая боязнь высоты мешает. А в Кёнигштайне – высокое плоскогорье, так что и снега много, и почти ровно.
Но не пришлось. Я попал в больницу с инфарктом. Меня по «скорой» увезли в Бад-Хомбург, километров за пятнадцать от Кёнигштайна. После трех недель в больнице я почувствовал себя достаточно здоровым. Я читал, писал, гулял по коридору, и всё просился на выписку. Но немецкие врачи были неумолимы.
