время, сеньора?
– Побуду. Иди.
Ксандер обернулся к Лотте и Лукасу, сказал что-то насчет неё – не иначе, поручая её их гостеприимству, погладил няню по плечу и вышел. Лукас сел, взял со стола ножик и молча принялся чистить репу. Старая Лотта промокнула глаза передником.
– Ксандер у нас умница, – начала она, глянув на Исабель, и вдруг подслеповато уставилась на свой передник, к которому она прижимала Ксандера. – Ой-кось? Чёй-то, кровь, что ли? Да откуда, Господи? 968
Про кровь-то Исабель и забыла, если честно, тем более что Ксандер никак не выдал своего беспокойства, поэтому невольно глянула на ладонь, которой только что сжимала его руку – и увидела там то же самое.
– При… Ксандер поранился за обедом, – сказала она, порадовавшись, что даже не понадобилось лгать.
Лотта вдруг как-то постарела, сгорбилась и внезапно всхлипнула, заплакала, промокая глаза фартуком.
– Поранился… Поранился, ты сказала, сеньора? – и ещё раз всхлипнула. – А ожоги, что он домой на себе приносил, тоже он поранился, скажи-ка, милая?
Лукас молчал и с остервенением строгал репу. Ему явно тоже было что сказать.
– Но ты-то не выглядишь чудищем, милая. Скажи хоть, кто у вас там такое чудовище, девочка? – старушка подняла на Исабель заплаканные выцветшие глаза.
Ещё осенью она бы подняла голову и подтвердила, что таки она. Может быть, и зимой. Может быть. Но сейчас она словно онемела, глядя на собственные руки, покрытые тонкой, незаметной сеткой шрамов, и на наруч, где светился ребис, неярко, будто печально. «Мы все – чудовища», – вертелось у неё на языке, но отчего-то былой гордости эта мысль у неё не вызывала – как и мысль, что большинство ксандеровых ожогов были вот этих самых рук дело – а если что и вызывало, то скорее то, что как бы он её ни бесил, а с Рождества бесил люто, уже очень давно новых ожогов не было.
Но объяснять это было невозможно. Как и то, что сюда они примчались не по какому-то её капризу, а потому, что её дядя вздумал предъявить свои права на их любимчика. Нет. Это и вовсе семейные дела, и служанки они не касаются – даже служанки с добрым и несчастным лицом.
– Не плачьте, – сказала она вместо этого всего. – Пожалуйста.
Лотта ещё раз вытерла глаза и махнула рукой.
– Ох, просто я расчувствовалась, – для надёжности она вытерла и нос. – Очень обрадовалась, что мальчик наш домой приехал. Я же и его, и Морица, сохрани Господь его душу, вот этими самыми руками укачивала в колыбели. – Она сняла заляпанный передник и вздохнула, снова на него глянув. – И тут на-кось, кровь! Испугалась я, соколица. Ксандер-то наш и не скажет ничего никогда. Всё молчит да на море глядит с дамбы по приезду. Вот я, старая, за него и волнуюсь, да и…
– Ксандер! – где-то неподалёку хлопнула дверь, и властный женский голос, холодный, как зимнее море, добавил ещё много на фламандском, из чего Исабель узнала только spaanse moordenaars – про чёрных иберийских псов.
Ксандер с ней, судя по интонациям, почтительно, но спорил, как-то упомянув что-то про «отца», но Исабель уже поняла: мать Ксандера явно не была обрадована новым прибытием.
Лукас встал, положил нож и прикрыл дверь. Голоса были слышны, но слов уже было не разобрать, даже той малости, которую Исабель знала.
– Не бойся, красавица, – старушка Лотта достала с полки чистый фартук и надела. – Хозяйка наша отходчивая очень. Не обидит тебя. На вот. Скушай яблочко, – и протянула большое зеленое яблоко.
Исабель машинально его взяла, благодарно кивнув, но уже соображая, что делать. Вообще, она поступила как дура, понимала она сейчас, бросившись сюда сломя голову, а не подумав как следует. Что бы сказала Одиль? Гостиница, вот что она бы сказала, люди, которым не обязательно нравиться, потому что им ты просто платишь. Хотя чем платить? В Трамонтане ей деньги были не нужны, и они так и остались в сундуке в их спальне…
Хотя какого черта, вдруг решила она и так же решительно откусила яблоко, хотя от всех волнений ей кусок в горло не лез. Она у своих вассалов, этот дом – практически её собственность, и будет не так, как думает эта вот пока неувиденная ею дама, а так, как скажет – а то и прикажет! – она, Исабель!
Дверь снова хлопнула, резко открываясь, но на пороге был один Ксандер – немного хмурый, но особого трагизма в его лице Исабель не увидела: должно быть, мать и сын всё-таки поладили, и так, как этого хотел сын. Можно было даже посочувствовать Августе ван Страатен: упрямство Ксандера она, Исабель, знала как никто.
– Пойдемте, сеньора. Я покажу вам вашу комнату, – сказал Ксандер и обернулся к Лукасу: – Lucas, brengen vader en oom Gert.
Слуга тут же отправился выполнять приказание, а Исабель со всей возможной безмятежностью последовала за вассалом, украдкой озираясь по сторонам. Дом ван Страатенов меньше всего походил на усадьбу королевской семьи: он был большой и уютный, но как-то очень по-деревенски, и она могла бы легко поверить, что во Фландрии нашлись бы и купеческие дома побогаче. Впрочем, это же их загородный дом – может быть, в каком-нибудь Амстердаме или Дельфте есть и что подостойнее? Ведь должен же у них быть замок или хотя бы дворец?
– Прошу вас, сеньора, – Ксандер наконец открыл перед ней дверь небольшой аккуратной и очень чистой комнатки, не выбивавшейся никак из общего стиля дома, – здесь у нас не слишком много комнат. Но обычно мы проводим теплое время года в нём. Маме нравится деревенская жизнь, а папа хочет быть поближе к дяде Герту и морю.
«Причуды у всех, конечно, разные», – подумала Исабель, выглядывая в окно и с удивлением обнаружив, что не видит никаких оград, не то что стен. То ли владения семьи были настолько обширны, то ли они считали, что бояться им некого. Насколько хватало глаз, ограничение было только одно.
– У вас так близко море!
– Ну да, – Ксандер пожал плечами, – мы же прямо на берегу. Вон, видите, дамба. А во-о-он там – наша деревенька. – Он показал на ряд крыш неподалёку, за которыми виднелись мерно крутящиеся лопасти огромных ветряных мельниц.
Исабель распахнула окно и вдохнула всей грудью влажный солоноватый воздух. Открывшийся её глазам вид завораживал – своей чужой, необычной, холодноватой красотой и в то же время – странным чувством свободы. Каждый клочок этой земли был ухожен, о каждом дереве заботились, и при этом – словно не ждали нападения и злонамеренности, как будто
