всё помню, – мрачно буркнул он.
Тут один из местных адъютантов, которых Эрнст на лицо отказывался отличать, решил, что пришло время напомнить о себе, и приблизился, почтительно щёлкнув каблуками. На Генриха он при этом косился, как кровный скакун на волка.
– Генерал-фельдмаршал, – вполголоса напомнил он, – Лакнер и Хёне уже в полете, и если…
– Так и пусть летят! – прорычал его начальник. – О чём думает Кессельринг?! Пусть превратят этот чертов город в хлам! Слышите? В хлам! Почему вообще мы с ними цацкаемся, скажите? Твои люди на границе готовы, Генрих?
Генрих, от которого особенного ответа не требовалось, только улыбнулся и кивнул, а потом, пока фельдмаршал продолжил распекать подчиненных, сделал несколько шагов к Эрнсту, протянув ему руку. Эрнст её с удовольствием пожал.
– Как вы их выносите, дружище? – поинтересовался Генрих, стряхивая с рукава несуществующую пылинку. – Хотя бы этого, опиумного. Или он уже на героин перешел?
– Перешел, – кивнул Эрнст. – Выношу как-то. Этот ещё не из худших, военный… кстати, ты знаешь, что он объявил себя потомком Людовика Святого?
Генрих расхохотался – ровно в тот момент, когда очередной подскочивший секретарь начал рапортовать, и внимание фельдмаршала окончательно перешло в безопасную для начальственных излияний сторону. Эрнст прислушался.
– Хёне отвернул, – сказал он негромко, и смех Генриха оборвался.
– А Лакнер?
– Этот – нет. И у него то ли шестьдесят, то ли семьдесят бомбардировщиков. Справятся.
Глаза Генриха блеснули.
– Спасибо, дружище. Герман! Скажи им, если они тебя ещё слышат – пусть бомбят центр! Я пошёл!
Он торопливо снова сжал руку Эрнсту и бросился к двери: Эрнст едва успел увидеть из-за его плеча, как полыхнул символ, и Генрих уже был таков.
***
В кои-то веки, подумалось Ксандеру, даже мысль об иберийском лете его не огорчает.
Он сидел на своей кровати, оглядывая уже собранные вещи, и наблюдая, как носится вихрем Адриано, собирая свои. Периодически друг на что-то натыкался, что-то бормотал, что-то перепрятывал из одной сумки в другую, вскидывался с невнятным вопросом и вновь углублялся в сборы, не ожидая ответа.
Ксандер отвечать и не пытался: он наслаждался непривычным чувством покоя. Не счастья, не облегчения, не веселья – а умиротворенного покоя, тёплого, как майский ветерок из окна.
Из окна же – точнее, из соседнего окна – доносились голоса Беллы и Одили. Судя по интонациям, собирались они сосредоточенно и тоже вполне спокойно, и можно было ожидать, что к назначенному сроку не опоздают.
Главная сложность, как и в их с Адриано случае, была в том, что в Трамонтане предстояло оставить часть вещей – не было смысла тащить домой то, что не понадобится раньше осени, и сортировка того, по чему точно не предстоит заскучать, занимала куда больше усилий, чем собственно упаковывание.
Ксандеру было почти всё равно. Лето представлялось ему мирным и беспечальным – уже договорились, что и Одиль с Адриано от души погостят в Иберии, и получено было – почти получено – согласие на поездку в Венецию, и похоже…
– Ксандер?
На удивление, это оказался не кто-то из их однокурсников, периодически заглядывавших, чтобы проститься перед каникулами, а огневичка Грета.
– Добрый день, – Ксандер встал на ноги прежде, чем успел об этом подумать: сидеть, когда она стояла, было всё-таки неприлично. – Адриано тут, если ты к нему.
Приятель как раз уже несколько минут как возился в гардеробной, но тут высунул из неё голову, неопределённо ей мотнул при виде гостьи и скрылся вновь.
– Нет, я к тебе. Господин ректор послал тебя разыскать.
Ее несколько сонное лицо было бесстрастно, но Ксандеру вдруг показалось в нём сочувствие. Подавив укол пока что беспричинной тревоги, он потянулся к вороту рубашки – вдруг видны шрамы – и обнаружил все пуговицы застегнутыми.
– Я скоро вернусь, – сказал он громко, чтобы услышал Адриано.
Из гардеробной раздался грохот и сдавленное ругательство, но на помощь венецианец не позвал и даже не выбрался на белый свет, так что Ксандер счел, что может считать себя свободным без угрызений совести.
Грета больше не сказала ни слова, помчавшись вперед со скоростью, которую сложно было бы угадать, наблюдая её темперамент, и Ксандер поспешил следом. Только у двери главного здания он успел её нагнать.
– Что случилось, ты знаешь?
Она заглянула ему в глаза.
– Ты не читаешь газет? Хотя откуда…
– А что в газетах?
– Привели? – услышал он голос ректора. Д’Эстаон стоял в дверях, тяжело опираясь на свою трость, и под мышкой у него был бумажный сверток, похожий на подзорную трубу. – Спасибо, дорогая, бегите… а вы, господин ван Страатен, уделите мне, пожалуйста, пару минут.
Грета коротко поклонилась и, не говоря ни слова, быстро ушла прочь.
Ксандер понял, что смотрит ей вслед, когда ректор вновь заговорил:
– Давайте пройдемся.
Ксандер не выдержал и пары шелестящих по гравию дорожки шагов.
– Что случилось, господин ректор?
– Многое, – вздохнул тот и достал сверток, на поверку оказавшийся сложенной газетой. – Смотрите.
Последний раз газету Ксандер видел, казалось, целую вечность назад – тогда, в городке у дома, до покушения на Адриано, похищения Фелипе, до каналов, бегств и «Голландца». Отчего-то он помнил, что привезенная им газета валялась на столе в гостиной, когда мать торопливо целовала его перед отъездом.
На этой газете – дату на передовице он увидел сразу – стояло 15 мая. Свежайшая, значит. Только газета была не нидерландская, а немецкая, он запнулся на большом заголовке, взгляд скользнул ниже, на фотографию, занимавшую едва не треть полосы.
Он замер, не в силах оторвать глаз, и разрываясь между желанием разгладить примявшийся лист и никак не касаться этой фотографии. Он не мог понять, что на ней – поле, да, пожалуй, поле, почему-то расчерченное дорогами, река и даже пара мостов, редкие фигуры людей и квадраты, квадраты, в которых он боялся опознать основания домов. Единственное, что было ясно и видно – это казавшаяся громадной на этом поле церковь, лишенная крыши, явно горевшая…
По этой церкви он, холодея, угадал, что это было. Точнее, он узнал эту церковь. Остальное додумать его мозг не мог, а он не мог его заставить. Немо он поднял глаза на ректора.
– Роттердам, – подтвердил тот, и в худом лице была обречённость и скорбь. – Вчера днем немецкие бомбардировщики сровняли с землей город. Пожары потушили только ночью, что осталось стоять – горело…
Теперь по людям стреляют из самолётов, всплыло в его памяти. Это тоже было вечность назад, ещё большую вечность назад, и это было про Гернику, про иберийскую Гернику. Не про Нидерланды.
– Почему, – выдавил он из себя.
Вышло хрипло и безжизненно,
