в старину как-то они даже мешок кинули на проходивший мимо корабль, а там…
– Сокровища?
– Почта, – чуть улыбнулся Ксандер. – Моряки «Голландца» написали домой родным. Только их корабля так долго боялись, что никто не подходил достаточно близко, а когда подошёл – было уже слишком поздно. Все, кого они знали на земле, умерли. Письма-то доставили, но толку с того.
– Но ты видел, да?
– Ага. Я тогда ещё совсем мелким был, ещё до того, как меня забрали. Дядя Герт посадил меня на плечи, и я увидел – так-то там толпа собирается, это у нас почти праздник.
Он словно воочию увидел это снова: опустевшую бухту и прижавшиеся испуганно к берегу лодки, суденышки и даже один, невесть как забредший, фрегат; примолкшую кучу людей, вытягивающих шеи, чтобы получше разглядеть, и – его: словно вставший на рейде, едва вблизи берега, на мучительно небольшом расстоянии – корабль, от которого остался остов, обвисшие паруса, истрепанные тысячей бурь, и изможденные силуэты на борту, тоже напряжённо вглядывающиеся и ждущие – чего?
– Страшно было? – тихо сказал Адриано.
– Не страшно, – чуть мотнул головой Ксандер, – скорее… грустно. Они же уже все давно мертвы, но не могут даже мёртвыми вернуться домой, пока живо проклятье, и могут только посмотреть на родину – и опять уйти.
Как и он, потомок их капитана.
– Да, – с неожиданным пониманием кивнул рядом венецианец. – Это очень-очень грустно – быть проклятым.
– Очень мило, – раздался от двери столовой голос, об обладательнице которого Ксандер в кои-то веки успешно забыл и не очень-то по этой памяти скучал.
Он вскинул голову – так и есть, на пороге стояла уже одетая как на парад Белла, а за её спиной виднелась светловолосая голова Одили – но голос её был сух так, будто там был дон Франсиско, не иначе.
– Это ещё кто? – шепнул Адриано.
Ксандер вздохнул и встал, и венецианец встал тоже – причём так, что когда Белла подошла, ни одному из них не пришлось говорить с ней через стол.
– Позволь мне представить тебе Исабель Альварес де Толедо, мою сеньору.
Слегка расширившиеся глаза были всем предупреждением, какое он получил, прежде чем она со всей дури залепила ему пощёчину. Ладонь была горячей – разозлилась, видно, не на шутку. Но когда заговорила, этого огня в голосе не оказалось ни на йоту.
– Ксандер, я бы посоветовала вам немедленно отправиться в библиотеку и выучить правила этикета.
Он сморгнул невольную влагу и встретился глазами не с ней – незачем злить – а с Одилью. Вид у той был слегка ошалелый – видно, не ждала таких разборок – и чуть сдвинулись брови, но она промолчала, только глянула в сторону Адриано, как будто передавала пас ему. Ксандер глянул в ту сторону тоже, и тоже слегка ошалел.
Оказалось, его новый сосед умеет изобразить не просто поклон – а поклон безупречный, какой и в доме Альба одобрили бы без оговорок. Только вышло у него это при этом с такой залихватской дерзостью, будто он был пират, кланяющийся найденной на захваченном корабле прекрасной донье, или уличный мальчишка, поймавший брошенную из кареты монетку.
– Мое восхищение, madonna! Вы так строги, что я трепещу!
Белла, похоже, онемела. Одиль кусала губы, явно стараясь не рассмеяться.
– И я в отчаянии, что косвенно вызвал ваш гнев, поэтому не буду больше рисковать и умчусь следом, – заверил его сеньору Адриано, блестя своими диковинного цвета глазами, и развернулся к Ксандеру так, будто они все танцевали, и этот поворот был давно согласованным шагом. – Не дело заставлять сеньору повторять дважды, не так ли, друг? Целую ваши ноги, madonna!
И поволок Ксандера прочь буквально за рукав, по ходу подмигнув беззвучно смеющейся Одили – хотя почему, Ксандер не понял, хотя, впрочем, и не стал разбираться. Щека всё ещё горела – рука у сеньоры была тяжёлая, что и не подумаешь по её виду. И чего, спрашивается, разозлилась? Нет, теперь он припоминал что-то насчет того, что женщин не представляют, но…
– Прости за эту сцену.
На Адриано он не мог смотреть. Как он ни старался, но совсем не переживать после каждого публичного рукоприкладства Исабель у него не получалось.
Адриано расхохотался.
– Помилуй, Ксандер, о чём ты? Она восхитительна, твоя сеньора! Какой пыл, какая страсть! Истинная иберийка, клянусь святым Марком и его львом!
– Да уж, – проворчал Ксандер, – вот уж в чём можно не сомневаться.
– Надо позвать её на танец. Вы же тут вечерами танцуете? Ну, после уроков?
Вот уж чего не хватало!
Танцы Ксандер не любил. Его учили, конечно – учил дон Алехандро, который вообще намеревался из него сделать приличного идальго, и танцы, как и фехтование, были тут важной частью. Учила и мать, но немного, и тоже совсем не тем танцам, которые ему нравились-таки: весёлым и заводным круговым пляскам, которые любили во фламандских кабаках после изрядной дозы доброго пива. Мать предпочитала всякие «приличные» вальсы, фыркая даже на польку.
– Лучше позови её подружку, хоть не обожжешься.
– Нет, эту бессмысленно, – легко отозвался Адриано. – Танец – это страсть и огонь, мой друг, а тут этого не будет.
– Откуда ты знаешь?
Адриано фыркнул, как будто вопрос был редкостно дурацкий.
– Кому, как не мне. И потом, знаешь ли, танцевать по-нормальному тут – ну, не инцест, конечно, но где-то по ту сторону извращений…
Ксандер почувствовал, как у него запылали уши.
– Какой инцест, ты о чём?
Адриано с мгновение смотрел на него, нахмурившись, а потом хлопнул себя по лбу.
– Я кретин, – сказал он с подкупающей искренностью. – Я ж не сказал. Тем более там всё так драматично развивалось… Она моя сестра.
– Одиль? Одиллия де Нордгау?
– Одиллия де Нордгау Мочениго, – поправил венецианец. – А я Адриано Мочениго ди Нордгау.
– Подожди, – Ксандер остановился сам и тоже ухватил Адриано за рукав для верности. – Но раз вы на одном курсе – вы же не близнецы?
Адриано расхохотался так, что с ближайшей крыши с шумом снялась целая стая голубей. Ксандер и сам прыснул: по здравому размышлению, он знал мало людей более друг на друга непохожих, чем призрачно-бледная Одиль и этот сын адриатических лагун.
– Нет-нет, ты что, – отсмеявшись, ответил венецианец, – Дали меня на полгода старше даже. Нет. У нас один отец, это да, только матери разные. Я и вырос при маме, а он меня к себе забрал, когда она умерла, нам с сестрой тогда по семь было, и признал. Ты не подумай, я сестренку люблю, и она меня, но просто – ну, не так, чтобы…
