которые служили уже несколько лет. Мы притворились заложниками, растворились среди них, а сами передавали данные в штаб. Мы видели всё, что там творилось, всё… — Алекс торопился выплеснуть на Женю рвавшиеся наружу слова, словно боялся, что его вот-вот немилосердно оборвут, заткнут, не захотят слушать. Он спешил, глотал фразы, обрывал слова, тянул себя за волосы и смотрел перед собой, смотрел, не мигая. — Они… облили всё какой-то дрянью и подожгли… Всё горело… всё… даже вода. Вода в бассейнах пылала, горели пальмы, горели… горели… В жизни не видел столько огня, столько удушливого, едкого дыма. Люди… и люди горели… Их намеренно обливали той самой мерзостью и поджигали, смотрели, как они корчатся, видели, что кожа пузырится на их лицах, вздувается, лопается…
— Не продолжай… Алекс, тебе же хуже будет, — просила Женя, стуча зубами. Она старалась отгородиться от его слов, заслониться, спрятаться. Она боялась даже подумать о них, становилось дурно даже от его тона. Юноша лихорадочно замотал головой и, к ужасу Жени, продолжил.
— Мы пробыли там шесть часов. Целых шесть часов в огненном аду, пока здание центра окончательно не освободили, а террористов не перебили. Они знали, что обречены, и продолжали жечь людей, обливали их кислотой и снова поджигали. Тогда Хавьер лишился глаз. Мы рвались к выходу, пытались вывести тех, кто ещё не погиб, и… Потом мы тащили и его через завесу дыма, там всё обваливалось, почти как сегодня, только хуже… Гораздо хуже. И у Хавьера были пустые глазницы, понимаешь? Совершенно пустые. Я порой вижу его таким и тех горящих людей, слышу, как они кричат. И в такие минуты не могу сдвинуться с места, не могу пошевелиться, я задыхаюсь, горло горит. И всё повторяется, снова и снова. Когда я увидел сегодня ту горящую штуковину и дым, то захотел убежать. Я был готов бросить тебя, унести ноги, я запаниковал, запаниковал, как и тогда, Эжени… При других обстоятельствах я бы, напротив, рвался вперёд, но тогда… Скверно… как же скверно… Не знаю, что со мной творится! Нельзя было паниковать! Что же… Почему они это сделали, скажи? Зачем издевались? Ради чего, ради чего? Какие цели они преследуют? Неужели они получают удовольствие? Неужели им нравится смотреть…? Что именно превращает людей в животных? Откуда такая жестокость? Почему люди, неважно, кто они, должны страдать? Они же не сделали ничего плохого, а с ними обошлись, как с мусором. Даже хуже… И никому нет дела. Никому! Не удивительно, что допотопные люди уничтожили свой мир. Разумеется, это правда… Правда…
— Эй, ну не надо! Ты же вырвешь все волосы. Не ты в этом виноват, не ты… — Женя была потрясена его вспышкой, она не ожидала, что юноша способен на столь бурные проявления чувств. Он был живым средоточием боли, ужаса и безумия. Он горел изнутри, горел живьём и продолжал представлять то, о чем говорил. Плохо понимая, что делает, девушка протянула к Алексу руки и прижала голову юноши к своей груди. Она не привыкла расточать нежность, успокаивать, утешать кого-то. Женя была холоднокровной, и ей нравилось быть такой. Тогда же она была готова пойти на всё, лишь бы только привести его в чувство. — Эй, успокойся… успокойся… Алекс, дыши!
Проклятье! Он ещё и согласился помогать ей, зная, что дело связано с Гильдией. Не нужно было его впутывать. Её дядя сотрудничал с гильдейцами, возможно, помогал мучить людей. И Алекс не сказал ей ни одного злого слова о профессоре, ничего не сказал, кроме правды. Напрасно она его доводила. Очень зря.
Юноша выпутался из кольца её рук. К нему вернулся румянец, слишком яркий, болезненный. Алекс нервно рассмеялся.
— От тебя я не ждал сочувствия, барышня! — ухмыльнулся он. И тут же Женя вышла из себя, она ударила его кулаком в плечо.
— Быстро же ты оперился!
Алекс нетерпеливо заерзал.
— Эжени, послушай… Жаль, что ты застала меня в таком виде. Извини меня! И… пожалуйста, не говори Хавьеру. Не стоит ему вспоминать о случившемся, он будет нервничать ещё сильнее, чем я.
— Ты когда-нибудь говорил с ним об этом?
— Нет. Разумеется, нет. Хавьер после операции помнит не всё. Это к лучшему.
«Лучше, если бы и ты забыл».
— Твои слова останутся между нами, обещаю. Я никому не расскажу.
— Спасибо! «Вы были сегодня моим добрымангелом, но, конечно, это не помешает нам ссориться в будущем».
— Да ну тебя!
— Нет, неправильно, — он улыбнулся и подмигнул Жене, — ты должна ответить: «я совершенно не желаю ссориться с кем бы то ни было». И тогда я скажу: «а я желаю. Добрая ссора — соль земли».
— Ах, прекрати цитировать Этель Войнич [13], умник! — отмахнулась Женя.
— Тебя не провести!
— А ты на что надеялся, болван? — хохотнула девушка, но тут же смех застрял в горле. Скрытая в полумраке комнаты штуковина засветилась жёлтым светом, щёлкнула, и из её нутра полилась нежная музыка.
— Шкатулка, — пояснил Алекс, склонившись над штуковиной. Она представляла собой прямоугольный ящик, на крышке которой располагался маленький корабль — модель допотопного парусника. Когда срабатывал механизм, корабль приходил в движение и словно покачивался на волнах. На его корме виднелась витиеватая надпись: «Гектору от Чарли и Эм».
Женя, выглянувшая из-за плеча Алекса, невольно залюбовалась «бороздящим просторы океана парусником». Мелодия быстро смолкла.
— Наверное, срабатывает каждый час, — заметил юноша.
— Это явно очень дорогая для Бофорта вещь.
— С чего ты взяла?
— Это же очевидно, сыщик! Только на ней нет пыли. Наверное, подарок от его родственников или любимых.
— Думаешь, у него есть любимые?
— А почему бы и нет? — подмигнула Женя. — Холодность у вас, мужчин, напускная. В глубине души вы милые и плюшевые. И ты подтвердил эту теорию.
Алекс покраснел, и девушка почувствовала себя донельзя довольной. Ага! Она узнала его главную слабость. Вот только было ли у неё право этим гордиться?
* * *
— Итак, Женевьева Валери ответила на все вопросы, — в несусветную рань командор вытащил гостей из постелей и
