Он снова выругался: мокрая одежда липла к телу. Подогрел плетением воду до более-менее приемлемой температуры, бухнул в нее таз посуду. Только сейчас он обратил внимание, что миски не из глины или дерева, чего бы стоило ожидать от деревенского дома, а оловянные, тонкостенные, с чеканкой по краям. Чистильщиков?
Впрочем, отмывать жирную посуду, наверное, одинаково противно, из чего бы она ни была сделана. «Незачем утруждать себя работой, с которой справится любой полудурок, голова на то и нужна, чтобы делать то, на что никто другой не способен. И получать за это звонкую монету». Кто же из профессоров это тогда сказал? Выходило, что Эрик даже до полудурка не дотягивает, потому что и когда вода начала обжигать пальцы, жир так толком и не отошел. Все же он кое-как справился.
— Перемывай, — сказала Ингрид, едва он показался в дверях, держа стопку посуды перед собой.
Эрик возмущенно уставился на нее.
— Ты даже не посмотрела!
Она ухмыльнулась, поставила в верхнюю миску туесок, обвязанный тканью поверх крышки.
— Щелок. И держи ветошь. — она водрузила сверху скомканную тряпицу.
— Ты издеваешься, да?
Ингрид пожала плечами.
— Если бы ты не вылетел как ошпаренный, дала бы сразу. А так — сам виноват.
Эрик медленно, очень медленно закрыл за собой дверь в сени. И, уже не заботясь, услышит ли его кто и что скажет, заорал в голос, со всей дури запустил в стену проклятые миски — те покатились по полу, дребезжа.
Вроде и невелик повод, подумаешь, грязная посуда. Но слишком много всего случилось за день и сил казаться спокойным больше не было. Он сполз спиной по двери, скрючился, уткнувшись лбом в колени.
В последний раз он так плакал десять лет назад, когда отец, подкинув на ладони увесистый кошелек, развернулся и исчез за дверью, а Эрик остался в огромном незнакомом месте среди чужих людей. Тогда чужая воля отобрала у него дом. Сейчас — Мару. Тогда все обернулось к лучшему. Сейчас у него не будет ничего, кроме опасных переходов между мирами, захолустья, вроде этой деревни и иномирных тварей. Пока однажды он не ошибется. как Фроди сегодня. Говорят, Творец всегда управит человеческую жизнь к лучшему. Поверить в это не получалось. И, как десять лет назад он рыдал и не мог остановиться, пока слезы не иссякли, сменившись гулкой пустотой внутри.
Он медленно, точно дряхлый старик, поднялся, тяжело опираясь о стену склонился, чтобы поднять посуду. Провел пальцами по вмятине на оловянном боку, отстраненно подумал — красивая была вещь, жалко. Плетение собралось само, возвращая миске прежнюю форму. Эрик усмехнулся. Если бы не дар, он никогда бы не выбрался из деревни. Если бы не дар, он никогда бы не оказался здесь.
Провести жизнь в тяжелой работе, потеряв к сорока годам половину зубов и обзаведясь грыжей — если раньше не сведет в могилу какая-нибудь хворь? Сдохнуть под чужим черным небом если тот, кто их ведет, не удержит плетение, или пойти на корм тусветным тварям, которые на тварей-то не похожи? Сегодняшним утром — творец милосердный, всего лишь утром! — ему бы и в голову не пришла ни одна их этих возможностей. Будущее казалось не слишком ясным, но, определенно, захватывающим. Да уж, куда как захватывающе.
Взгляд против воли зацепился за блестящее лезвие косы. Эрик медленно протянул руку, коснулся полотна. Опасная штука: неловкое движение, и можно всерьез покалечиться. Он мрачно улыбнулся, отступая. Всегда есть третья возможность. Но не сейчас — если его хватятся до того, как будет поздно, он станет посмешищем. Значит, хватиться его не должны.
Он плеснул в лицо водой, стирая остатки слез. Никто не должен ничего заметить. И проклятые миски все же придется перемыть. Впрочем, с щелоком все оказалось куда проще. Эрик помедлил перед дверью, мысленно готовясь к очередным насмешкам. Но огрызаться не пришлось, Ингрид забрала у него посуду, спокойно поблагодарив. Положила перед ним чистое полотенце, миску и ложку:
— Это твое. Теперь твое, — поправилась она. — Прибери. Кружку потом дам.
Эрик кивнул, отстраненно подумав, что до него эти вещи, должно быть, принадлежали той самой Уне, о которой вспоминал Фроди. Да уж, если бы она осталась жива, было бы лучше для всех. Но ни одно плетение не могло развернуть время вспять.
Он устроился на лавке, прислонившись затылком к стене, бездумно глядя в пространство. Внутри по-прежнему было пусто. Оно и к лучшему.
Ингрид подсела к Фроди, провела ладонью по волосам.
— Спишь?
— Скучаю. Мы там ничего нового почитать не купили?
— Кроме того, что ты уже прочитал? — улыбнулась она. — Не успели.
— Жаль.
— У меня есть, — неожиданно для самого себя сказал Эрик.
— Перебьюсь, — отрезал Фроди.
Эрик пожал плечами. Можно подумать, ему не все равно.
— А мне дашь? — поинтересовался Альмод.
Эрик сунулся в торбу, протянул книгу. Альмод раскрыл ее и расхохотался.
— Ну надо же, клеймо на первой странице. Примерный мальчик обокрал университетскую библиотеку!
Эрик снова пожал плечами. Да, именно так это и называлось — украл, что уж теперь врать самому себе. И совершенно зря, как оказалось. Занятно, сколько всего оказалось совершенно зря.
— В самом деле? — поднял голову Фроди. — Небезнадежен, значит?
— Более чем небезнадежен. — Альмод пристально посмотрел на Эрика. Не дождавшись реакции, снова протянул книгу Фроди. — Держи.
— Перебьюсь, я сказал.
— Тебе же хуже.
Он растянулся на лавке, подложив под голову свернутый плащ, и углубился в чтение. Ингрид помогла Фроди лечь поудобнее, разложила на кровати игральную доску. Эрик тоже лег и закрыл глаза. Он думал, что придется долго ждать, считая, как минуты сливаются в часы, тем более, что успел подремать до того, но провалился в сон, едва закрыв глаза. Все-таки это был очень длинный день.
Проснулся он резко, словно толкнули. Но в доме было темно и тихо, если не считать мерного дыхания спящих. Эрик уставился в потолок. В университетской спальне он разглядывал на потолке серебристые пятна лунного луча, складывая из них узоры, пока глаза не закрывались снова. Здесь окна были затянуты бычьим пузырем, и света оставалось едва достаточно, чтобы не натыкаться на лавки и стол.
Он медленно сел. Так просто: вынуть клин, что крепит лезвие к косовищу, потом одно движение, и больше ничего не будет. Ни странных миров, ни чудовищных тварей, ни людей, которым такая жизнь кажется нормальной и правильной. Но почему-то при одной мысли об этом живот скручивало холодом, а руки начинали трястись.
Одно движение — и не будет ни усталости, ни страха.
Не будет летнего дождя, когда вода падает стеной, и хочется задрать лицо, подставляясь тугим теплым струям и орать во всю глотку любимую песню, не обращая внимания на капли, летящие в рот. Не будет искрящегося на солнце снега, ветра в лицо и захватывающего дух ощущения скорости, когда санки летят с горы. Не будет долгих весенних сумерек, одуряющего запаха черемухи и пения соловьев.
Нет уж! Эрик потянул из-под лавки сумку. «Найду и убью», — сказал Альмод. Пусть сперва попробует найти. Хотя… Та бусина, «чтобы не сбежал», сделанная из дохлой твари. Зачем это было? Чтобы не сбежал или чтобы не потерялся?
Эрик мотнул головой. Что ж если найдет, и в самом деле… пять минут назад он всерьез собирался умереть, так что терять нечего. По крайней мере, никто не скажет, что он сдался.
Дверь открылась, не скрипнув. Брехливый кабысдох высунул голову из будки, и, смачно зевнув, залез обратно, загремел цепью, устраиваясь удобней. Хорошая штука — усыпляющее плетение. Эрик огляделся. Месяц, хоть и сиял, как ему положено, света почти не давал, второй луны вовсе не было, и во всей деревне не светилось ни огонька. Пробираться в такой тьме за околицу — верный способ переломать себе ноги, свалившись в какую-нибудь канаву, а заодно перебудить всех окрестных псов, которые, в свою очередь, поднимут и чистильщиков.
А, впрочем, зачем топать до околицы? Все спят, в проход никто не сунется, а следов это плетение не оставляет — по крайней мере, он ничего не заметил. Эрик прикрыл глаза, представляя карты: как хорошо, что он никогда не жаловался на память. Север приграничья, где ночь тянется несколько месяцев, море покрывают торосы величиной в дом, и где никто не будет спрашивать откуда и почему сбежал одаренный: мог бы лечить переломы и раны, да отгонять диких зверей, и ладно.
