Монфор долго взвешивал в мыслях услышанное и все не мог принять решения. Потом приказал стражникам:
— Снимите с него цепи.
Стражники сняли с еврея цепи, и Монфор опять размышлял и медлил. Потом герцог приложил мизинец к уголку рта, а это означало, что раздумья его близятся к концу.
— Трудно судить о правдивости человека, когда он голоден и страдает, — сказал Жан де Монфор. — И это так же верно для еврея, как и для доброго христианина. Граф Уорвик, твой крестный (если ты не лжешь), говорил мне, что и сарацины таковы, и даже те, у кого совершенно черная кожа. Поэтому умой лицо, поешь и переоденься в чистую одежду. Посмотрим, не изменится ли твой рассказ после этого.
Но и после того, как Неемия возвратил себе былое благообразие, его повествование звучало без всяких изменений.
И герцог Монфор сказал:
— Я спрячу тебя от сира де Керморвана. Служи мне верой и правдой и помалкивай. Если же я замечу хоть малейший признак твоего предательства, то убью тебя без всяких сожалений.
Но Неемия видел, что Монфор будет сожалеть. Ничто так не ненавидел герцог, как обманываться в людях.
И вот, спустя три года, Жан де Монфор пересказывает эту повесть архиепископу Рено. Архиепископ легко поверил доминиканцу в рваной рясе, но рассказу герцога верить не желал.
— Неужто вы сочли правдой басни бессовестного еврея?
— Джон Белл, как он себя называет, вовсе не явил себя бессовестным, — возразил Жан де Монфор. — И я уверен, что он не лжет. А обвинения Ива де Керморвана лишний раз подтвердили его правоту.
— Не хватало еще ссылаться на еврея, хоть бы и крещеного, в деле против христианина и рыцаря! — сказал архиепископ. И, не в силах скрыть любопытство, спросил: — А где он теперь?
— По-прежнему служит мне и сейчас находится в моем отеле, — преспокойно ответил герцог Жан. — Он — довольно ловкий посредник в торговых переговорах, а кроме того у него чуткий слух и зоркие глаза, что также немаловажно.
Архиепископ снова растянулся в постели.
— Если верх одержит Ив де Керморван, мы благословим его победу, и вы, дитя мое, вручите ему его прежнее владение, которое он держал от вашего двоюродного деда. Если же победит Вран де Керморван, возбудим против него дело по обвинению в колдовстве. И клянусь шляпой Господней, как говаривал блаженной памяти король Людовик Святой, — коли потребуется, выставим против него даже свидетельство этого вашего еврея!
Жан де Монфор хмуро улыбнулся.
— Конечно, мне хотелось бы забрать Керморван, чтобы впоследствии наградить этими землями кого-нибудь из верных слуг, но смута в Бретани нужна мне еще меньше.
— Совершенно с вами согласен, — сказал архиепископ. После этого разговора он заснул спокойным сном, как человек, чья совесть кристально чиста.
* * *
Яну приходилось нелегко. Трактирный слуга то и дело к нему цеплялся с вопросами: «А это правда, что твой хозяин проспал сто лет? А это правда, что он полоумный? А чего это он все время молчит? Это правда, что он живой утопленник? А как он ест и совершает иные отправления — на самом деле или только для виду? Ну мне-то ты можешь сказать — мы ведь с тобой оба слуги, ну что ты отворачиваешься, — ты ведь его во всяких видах видывал!»
Сперва Ян возмущался и простодушно говорил все как есть: что господин его вполне живой человек, и ест, спит и все прочее он не для виду, а на самом деле, как все живые люди; и что не во всяких видах он своего господина видывал, но лишь в тех, в каких дозволялось. Чуть позже Ян сообразил, что его задирают; тут над ним начали открыто потешаться, и он, недолго рассуждая, полез в драку и для начала подбил болтливому слуге глаз.
Слуга же тот приходился близкой родней одной прачке, даме уважаемой и широко известной, особенно среди мужской прислуги; она им всем была кума. И достаточно было предъявить куме подбитый глаз, как на Яна открылась настоящая охота.
Парень из Керморвана оказался орехом твердым, отчего то и дело возникали потасовки. И Ян бывал в них бит не один.
Таких драк случилось никак не менее четырех, прежде чем боевой отряд из шести человек захватил Яна, когда он возвращался на постоялый двор от той самой прачки. Она приводила в порядок одежду сира Ива — и она же заранее сообщила куманьку, когда за заказом к ней явится ненавистный прислужник.
И вот молодые горожане окружили Яна и стали выкрикивать обидные слова.
— Эй, как там поживает твой хозяин-утопленник? — вопили они. — Может, нам и тебя утопить, чтоб вы лучше друг друга понимали?
— А как он отдает тебе приказания? Он словами-то говорит или только булькает?
А Ян положил на землю узелок с чистой одеждой и очертя голову ринулся на ближайшего из обидчиков. Бил он вслепую, не особенно стараясь уворачиваться, потому что заботился не о своей сохранности, но о том, чтобы нанести врагу как можно больший урон.
— Для трупа ты слишком наглый! — орали ему прямо в ухо.
Завывая, Ян месил кулаками как попало. Несколько раз его сильно ударяли по голове, но он этого пока не замечал.
Наконец они навалились на него огромной кучей. В какой-то момент Ян перестал сопротивляться — просто лежал на мостовой и ждал, когда это закончится.
И вот все закончилось; правда, не вполне так, как предполагал Ян. Никто не счел его мертвым, никто не сказал: «Да ну его — надоело». Просто неожиданно они все исчезли, а рядом с Яном появились хорошие сапоги и край новенькой рясы.
— Ой, брат Эсперанс, — пробормотал Ян и закашлялся.
— Вставай, — велел Эсперанс. — Сир Ив про тебя знает?
— Что? — с трудом выдавил Ян, садясь и хватаясь за раскалывающуюся голову.
— Что ты из-за него дерешься?
— Стану я ему рассказывать! — возмутился Ян. — Ох, до чего здесь народ гнусный!
Вдвоем они добрались до покоев архиепископа, куда брат Эсперанс был теперь, благодаря своему аббатскому сану и репутации, вхож.
Брат Эсперанс решительно сказал:
— Довольно, Ян. Отныне ты будешь братом Яном. Надеюсь, у его святейшества сыщется для тебя еще одна ряса. Иначе тебя здесь бесславно убьют эти глупые мужланы, и ты не сделаешься великим художником, да и вообще вся твоя жизнь не сложится, потому что какая у калеки может быть жизнь, — а мой господин никогда не простит себе этого. И будет он плакать и убиваться из-за тебя, и это разобьет мне сердце. Вот почему тебе лучше сделаться братом Яном и прекратить глупые драки.
— А сир Ив-то здесь при чем? — угрюмо возразил Ян.
— Ему видней, — сказал Эсперанс. — А ты не рассуждай и делай как я тебе говорю.
Так Ян превратился в «брата Яна», во всяком случае, наружно. Забияки на улице его больше не трогали — по-видимому, перестали узнавать, и Ян лишний раз убедился в правоте Эсперанса, который называл людей «слепцами, которые не умеют смотреть человеку в лицо».
