К вечеру настолько выматывался, что до постоялого двора сил не было идти и обходился тем, что приносили Охлябя или Неждан. Или кто — нибудь из воевов.
Иногда приходил воевода Смур, а чаще же наведывался на пустырь старшина Ратимир. Вставали поодаль, в сторонке, чтобы не привлекать к себе внимания и не мешать ни воям, ни Радогору. Не отвлекали их вопросами, не лезли с советами. Стояли молча, лишь изредка обмениваясь, коротким многозначительными взглядами или парой, тройкой слов. И так же молча незаметно, уходили, вспомнив, что и у них есть кое — какие дела.
Бэру тоже скоро наскучило это зрелище, или вспомнил однажды, что он не кто — нибудь, не дворовая шавка, а грозный хозяин леса, встал и подался к опушке, предупредив из приличия его ворчанием.
У врана терпения оказалось больше, но и он спустя день после ухода бэра, слетел с плеча и скрылся там же, где накануне пропал и бэр. А вернулся только поздним вечером, пробравшись в избу через открытое волоковое оконце к изумлению Радогора. А утром тем же путем исчез снова.
— И то верно. — Решил Радогор. — Что им в граде делать, вольным тварям? И куда их потом? Не в клетку же? И не на цепь. Долго ли до неприятностей? То мальчонка глупый из озорства камнем или палкой запустит. Или перепугает кого. В городе что ни день новые люди. Лодия ушла, лодия пришла. И возами везут, везут, везут…
Радогор, — Как то, глядя на его меч хмурым, не любезным взглядом, посоветовал Радогор. — Ты бы меньше показывался в городе. Говорил я уже тебе… так Ии тянет он к себе взгляды. Больших денег стоит такой меч, даже без всяких тайн. Народ же в городе всякий бывает.
Радогор вздернул брови.
— Прятаться мне что ли сейчас всю жизнь?
То, что народ в городе всякий бывает и он сам знал, и сам видел. Торжище, о каких прежде и понятия не имел и народу тьмы всякого. Видел. Как- то и вовсе встретил таких, в которых и людей признать трудно. Телом широки. Лица красные. То ли на солнце обгорели, то ли зимней стужей и ветром студеным обожжены. Про лица сам угадал потому, как шерстью обросли до самых бровей. Волосы на голове от рождения не стрижены и не чесаны. Одни глаза светятся. На головах шеломы круглые. А на шеломах рога бычьи торчат. Доспех из толстой не гнущейся кожи. За спиной из — за пояса топор с двумя лезвиями. На поясе меч в ладонь шириной. По другую сторону боевой нож, чуть короче меча. Идут безбоязненно, людей толкают, воев задирают и женщин задирают.
Но прятаться?
Ратимир, шли вместе вечером на постоялый двор, поймал его удивленный взгляд и угрюмо пояснил.
— Из полночных стран. Море там студеное. Лед же и летом плавает по воде. Земля бесприютная и каменистая. Не родная.
— Чем живут тогда?
— На морского зверя охотятся. Или в чужих землях дружинниками служат. Народ безбоязненный, своевольный и до всевозможных безобразий жаден. Одно слово — ярлы северные.
Ратимиру эти люди не понравились.
Еще меньше понравились они бэру. Окинул их Ягодка взглядом крохотных умных глазок и заворчал, разглядев на их плечах медвежьи, хорошо выделанные шкуры. И уж совсем рассердился, когда попалась ему на глаза медвежья морда, украшающая боевой шлем.
— Они не только медвежьи морды на головы вешают. И кабаньи любят туда же вешать, поверх шелома. Чтобы страхом сразу всех пронять до самых пят. И в бою им уподобляются, зверям то есть. Аж пена изо рта хлещет от злобы, до того звереют. И себя не помнят… И лодии своим теми же харями украшают. А на реке или на море им лучше не попадаться. Верная смерть. Мы как-то попали на них, так еле ноги унесли.
Радогор, внимательно слушая его, оглянулся и сразу наткнулся на цепкий, колючий взгляд.
— Вот я тебе и говорю, Радогор, лучше бы тебе в городу не появляться от греха подальше. — повторил Ратимир уже тверже, понимая, что вряд ли он его послушает. С норовом парень родился. И в силу свою верит. И на этих ярлов, не к ночи будь помянуты, еще захочет посмотреть.
А той же ночью Радогора сны одолели. И один другого гаже. До зверь неведомый за ним крался. На зверином теле туловище птичья голова с изогнутым соколиным клювом. И тем клювом к его пяткам подбирался. Когтистые лапы землю выбрасывают на бегу. И глаза кровью залиты. И то ли клекочет, то ли рычит, но голос его Ягодке не перекричать. А Радко бежит, бежит и убежать не может. И ноги не слушаются. Но не от страха. Будто бы кто — то наговоры наговаривает. Потому, что кроме этого зверя есть еще кто — то, чей глаз следит неотрывно за ним.
И тянется к нему жесткая, поросшая рыжим волосом, лапа, чтобы разодрать в клочья грудину в том месте. Где суматошно колотится его сердце. А другая рука змеей ползет к, висящему над изголовьем, мечу.
Хочет проснуться Радогор и не может.
Закричать пытается, а вместо крика только рот разевает беззвучно.
Рука же дернулась и все — таки добралась до него.
— Радогор! очнись! — Зовет его кто — то. Голос далекий, еле различимый. Тонет в беспросветной темноте. — Да очнись же ты.
Собрался с силами и открыл глаза. И увидел, что над ним склонился Охлябя. Глаза округлились от испуга.
— Да, очнись же ты. — Теребит его парень. — хорошо, что я один здесь сегодня ночую. Всех бы переполошил своим криком. Кричишь, будто режут.
А за Охлябей, над плечом глаза. Цепкие, колючие. Как те, что жгли его тогда, когда он с Ратимиром возвращался на постоялый двор.
Неуловимо быстрым движением поймал рукоять ножа и без замаха, над головой Охляби, запустил его прямо в эти немигающие завораживающие глаза. Но еще раньше его броска глаза пропали, как растаяли. А нож остановился в шаге от стены, повисел в воздухе и со стуком упал на пол. Радогор метнулся за мечом, сжал рукоять в ладони и туда, за ножом, грубо отшвырнув Охлябю плечом. Камни в глазницах диковинного зверя зажглись неистовым огнем, как те глаза в которые целил он своим боевым ножом, выхватывая из темноты и Охлябю, и тот угол, до которого так и не долетел его нож. Из угла дохнуло в лицо могильным холодом. Но никого нет. Пусто.
— Ошалел! — Снова взревел Охлябя, поднимаясь с пола и почесывая ушибленное плечо. — А если бы я о лавку косицей бахнулся, и что? Рядом со старостой моститься? А я не староста. По мне на тризне бражничать не будут. Понимать надо!
Но Радогор его не слышал, хотя сам видел, что имел парень право на обиду. Распахнул ногой двери и скатился с низкого крыльца головой вперед, нырком. На тот случай, если надумают стрелой встретить. И сразу откатился в сторону. И огляделся.
Ни кого. И ни чего.
Только мертвящий зимний холод, даром, что на дворе летняя ночь. И с голым брюхом не замерзнешь
Уже без опаски вернулся в избу.
