Ответа ждать не стал. И без ответа все было ясно. Поднялся, задумчиво глядя на меч.
— Подожди, Радогор. Дай и мне спросить. — Удержала его руку княжна. — Кто матушку уморил? Кто помог ей умереть? Отвечай…
И повернулась к Радогору. Не из простых он, радо. В ближних у Свища ходил.
— А лучше бы было, если бы пря и разноголосица началась? И резня по всем землям? А мы порубежье храним. Тут не бабья, тут мужская рука нужна. Крепкая и сильная. — Еле слышным от боли, голосом ответил воин.
— Значит, ты! — радогор убежденно кивнул головой. — Так не знать же тебе покоя и по другую сторону жизни. Ни тебе, ни тем, кого ты привел с собой.
Ладонь с широко расставленными пальцами медленно опустилась над лицом несчастного и сжалась в кулак. Словно собирая нечто в горсть. И отбросила это нечто далеко в сторону.
— Умирать будешь долго, чтобы успеть подумать над тем, что ты сделал. И то, что ты испытал уже, тебе даже болью не покажется.
Он еще говорил, а тело уже ломалось и корчилось в чудовищных муках. Лопались с громким хрустом кости и лезли через разорванную кожу. Глаза выкатились из орбит и через пустые глазницы хлестала кровь, а из рта, пузырясь, полезла пена.
— Княжна…
Не было ни крика. Ни шепота. Только губы беззвучно шевелились. Но Влада поняла его по той мольбе, которая была написана на его изуродованном лице.
— Радо. Пожалей его. Подневольный он.
Радогор с сомнением посмотрел на княжну и обернулся. Словно думая над тем, откликнуться на ее просьбу или нет, медленно, с видимой неохотой, надавил на рукоять меча. Но и после смерти лицо несчастного не разгладилось.
А рука княжна вдруг скользнула по его руке и она без сил сползала на землю, сразу обессилев от навалившегося на нее горя. Еще совсем не давно от счастья задыхалась, себя не помнила, а вот от горя задохнулась. И в груди пусто, и вокруг…
— Не говори так, Лада. Я рядом. — Чуть слышно, шепнул ей Радогор. — Иди — ка ты лучше ко мне на руки и побежим отсюда. Не гоже живым среди мертвых быть.
Безропотна села на подставленные руки и уронила голову на плечо.
— Куда же сейчас, радо? Пусто там… — шепчет, будто сама с собой говорит. Он же, Свищ, батюшку отцом называл, княгиню матушкой величал.
— Отсохнет лживый язык, ладушка. И рука отсохнет, что на них поднялась.
Слышит и не слышит его княжна. Слез от горя нет. Комком в горле застряли.
— Закрой глаза, голубка моя. — Шепчет он. Легко покачивая ее на руках, словно убаюкивая. — А откроешь и горе не горе. Только печаль останется. И та уйдет. Но не сразу. Я это знаю. Мне птицы на ладонь садились. Векши — белки из рук кормились. А старого Врана не стало и одеревенел я душой. И мысли прочь вылетели. Только меч в руке. О смерти не думал, жизни не берег. А теперь знаю для кого жить, кому моя жизнь нужна.
Всхлипнула без слез и послушно закрыла глаза.
— Ты только не отпускай меня, Радо. Так и кажется, что ступлю на землю и вновь одна одинешенька на всем белом свете останусь. И жутко мне делается, и боязно, как там на лодии тех ярлов. Пока не высвободил ты меня.
— Не отпущу, а ты глаза закрой.
Вдруг чего — то испугалась, задрожжала всем телом и распахнула на него свои синие, как само небо, глаза. И зашептала, до боли сжав его шею.
— Нельзя тебе в город идти, радо! Нельзя! Убью тебя там. Меня, может, и пожалеют. Силком за себя Свищ потянет. А тебя убьет. А тогда и мне для чего жить? Когда ни батюшки, ни матушки нет. Когда тебя не будет, Радо.
— Все хорошо будет, княжна. Я видел…
Откинулась на руках и заглянула в глаза.
— Ты и то видел, Радо, что и воин Свищев нам рассказал, когда спрашивал у меня, кто в городе остался? И подсылов этих тоже видел…. Я знаю, видел… Но говорить мне не хотел, чтобы не тревожить.
— Сиди тихо, уроню.
Радогор не стал отвечать. Сама все угадала, что уж там отвечать.
В этот раз он останавливался чаще, чем обычно. Бережно снимал ее с рук и усаживал в траву. В тени под деревом. Сидела молчаливая, словно неживая. Так же равнодушно брала у него мясо из рук и бездумно глотала его. А когда он поднимался, поднималась и она. Заученным движением поднимала тянулась к нему руками, подставляя свое тело его рукам. И он снова шагал, часто поднимая глаза к небу, где нами черной точкой висел его вран.
И остановился задолго до сумерек.
— Здесь остановимся. — Твердо сказал он, опуская ее на землю. — Нельзя, чтобы тебя в городе видели с таким лицом. Или ты не княжна. Отдохнем, а утром уже в городе будем.
— Убьют нас в городе, Радо. — Безразлично сказала она, словно не слыша его.
Опустилась в траву и обняла руками колени.
— На людях? — Усмехнулся он. — Смелости не хватит. Из — за угла, в тесном проулке — да. Но на людях! Не — е — т. И не так то просто нас, Лада, с тобой убить. Меч еще на нас не выкован. Укусит можем.
Быстро развел костер, выпрямился и проворчал.
— Выходи, ленивый бэр. Вижу твою хитрую морду.
Ягодка выбрался из — за деревьев и, опасливо огибая костер, с независимым видом подошел к нему.
Здесь сиди, а мне отойти надо. — Распорядился он, набрасывая тетиву на лук. — Я скоро, Ладушка.
Ходил и, правда, не долго. Вернулся с ободранной тушкой козленка. Пристроил ее над костром и скоро от костра потянулся восхитительный запах. Запах печеного мяса и душистых трав.
— Лада, Крак… И ты, ленивец!
Разрубил, истекающее соком, мясо на куски и поделил на четыре части. Правду бэру и ворону мясо досталось сырым. Но они были не в обиде, о чем можно было догадаться по их виду.
Подвинул холстину и сам вложил кусок в руку княжны.
— Надо есть, Лада. Живым живое. Много ли пользы от нас скорбящих? Люди, а особенно Свищ, не должны видеть тебя слабой и сломленной горем. Пусть видят, что пришла к ним сильной и готовой…
Но к чему она должна быть готова, не сказал.
— Ешь! — Голос звучал, как команда. Твердо и властно.
И своей рукой поднес мясо к ее рту.
— Или…
Его ладонь медленно поплыла к ее лицу. Остановилась и палец коснулся виска. Ее рука сама закончила движение, а зубы впились в мясо. А глаза повеселели. И Радогор едва приметно улыбнулся.
— Ну, вот, видишь. А ты не хотела.
— Радо, и как же я в таком виде, в грязной изорванной рубахе и портках, в которые еще трех, таких же, как я, можно затолкать, людям на глаза покажусь?
— Княжну в любом виде признать можно. — Хотел сказать он. Но сказал другое. — В этом твоей вины нет. Пусть им, не тебе, должно быть стыдно, Влада. Не тебе, им совестно будет. Обещаю!
Его рука обугленной веткой что — то уверенно чертила на, очищенной от углей, земле. Наклонилась. Линии, линии. Прямые, волнистые, изломанные. Затем линии собрались воедино, выстраиваясь в домики, башни, стены. На волнистой линии закачались лодии. А по углам рисунка легли горячие еще угли.
