Для своего проекта Квентин запланировал полет на луну и обратно. Весьма дальновидно он рассчитал, что доберётся до неё за пару дней прямым маршрутом, а после приключения в Антарктиде он ни капли не сомневался в своих тепловых заклинаниях. (Несмотря на то, что и они не были его специализацией. Он решил на неё забить). Да и сама задумка носила особенный романтический, лирический оттенок. Ясным влажным весенним утром он взмыл в небо у Моря, провожаемый Элис, Грэтхен и ещё парочкой физкидов-подлиз. Защитные чары образовали вокруг него прозрачный пузырь. Звуки исказились, а зелёная лужайка и улыбающиеся лица его доброжелателей вытянулись в сюрреалистично-линзообразном изгибе. Земля, по мере его отдаления от неё, постепенно из бескрайней матовой равнины превращалась в уменьшающуюся светящуюся голубую сферу. Свет проплывавших мимо звёзд вместо мерцавшего приобретал холодный стальной оттенок.
Спустя шесть часов пути невидимой рукой ему неожиданно сжало горло, а в уши будто вонзили стальные когти. Глаза были готовы выскочить из орбит. Он задремал, и его самодельный космический пузырь начал разрушаться. Квентин как безумный дирижер размахивал руками в темпе престиссимо, и воздух начал сгущаться и нагреваться снова, но затем веселье прекратилось. Приступы дрожи, хрипов и нервного смеха завладели им, и он никак не мог остановиться. Господи, думал он, неужели не нашлось менее рискованного занятия? Одному Богу известно, сколько космической радиации поглотило его тело на тот момент. Космос был полон мелких болезнетворных частиц.
Он изменил курс. Решил отсидеться где-нибудь, притворившись, будто совершил свой полёт на луну. Быть может, ему бы удалось стрясти с Лавлэди немного лунной пыли, предъявив её в качестве доказательства. Воздух снова разогрелся. Небо посветлело. Квентин расслабился, ведь его наполнила смесь облегчения и стыда. Внизу снова простирался привычный ему мир: детально обозначенное побережье, вода, по текстуре напоминающая чеканный металл, манящий коготь Кейп-Кода.
Тяжелее всего было прийти тем вечером, на два дня раньше срока, в зал с натянутой робкой ухмылкой в духе «да-да, я облажался» на его обгоревшем докрасна лице. После ужина он взял у Элис ключи и уединился в общей гостиной старост, где выпил огромное количество хереса. Потягивая его в полном одиночестве напротив окна, за которым сгустилась темнота, он, наблюдая в нём лишь своё собственное отражение, рисовал в воображении ленивое течение 1 удзона и холодный весенний дождь, питавший его. Элис занималась в своей комнате. Все остальные спали, за исключением одной закрытой вечеринки, отчаянно шумевшей в каком-то крыле, от которой время от времени отделялись пьяные парочки и группки студентов. Окончательно добитый алкоголем и жалостью к себе, в предрассветный час Квентин осторожно направился в свою комнату, взбираясь по спиральным ступенькам мимо бывшей комнаты Элиота. Слегка покачиваясь, он отхлебнул прямо из бутылки хереса, которую прихватил на обратном пути.
Он ощущал опьянение, уже переходящее в похмелье, ту вызывающую тошноту неврологическую алхимию, что обычно случается во время сна. Его желудок был переполненным, вздутым из-за гниющих внутренностей. Образы людей, которых он предал, покинули его сознание и сейчас стояли перед ним. Его родители. Джеймс. Джулия. Профессор Марч. Аманда Орлофф. Даже мертвый старенький мистер Как-его-там, который должен был провести с ним собеседование на приём в Принстон. Они все смотрели на него с равнодушием. Ему было некуда падать ниже.
Он лёг на кровать, оставив свет включённым. Существовало ли заклинание, способное сделать тебя счастливым? Должен же был кто-то его изобрести. Как он мог пропустить это мимо ушей? Можно ли было отыскать его в библиотеке, в одной из летающих книг, что парили вне зоны досягаемости и бились своими крылышками в стёкла высоких окон? Он чувствовал, как кровать соскальзывает вниз и в сторону, вниз и в сторону, прямо как в фильме, где пикирующий боевой самолет, исполняя петлю, резко уходил вниз, снова и снова атакуя. Он был так молод, когда только попал сюда. Он думал о том морозном ноябрьском дне, в который он взял книгу у милой девушки-врача, и записке, которую унесло порывом ветра в сухой, заросший, замёрзший сад, и за которой так беспечно ринулся вслед. Сейчас ему уже никогда не узнать, о чём в ней говорилось. Несла ли она в себе перечень всех богатств, всех приятных ощущений, которых ему всё ещё недоставало, даже после кучи свалившегося на него добра? Было ли это тайным откровением Мартина Чатвина, мальчика, который сбежал в Филлори и так и не вернулся, чтобы познать все невзгоды жизни в этом мире? Из-за того, что он был пьян, он подумал о матери, и как она однажды держала его, когда он был маленьким и уронил фигурку в водосток. Он прижался своим пылающим, болезненным лицом к прохладной поверхности подушки и всхлипнул так, как если бы его сердце было разбито.
К тому времени оставалось всего две недели до выпуска. Занятия закончились. Лабиринт был подобен ярко-зелёному, покрытому листвой узлу, в воздухе кружились маленькие пылинки, издающие звуки сирены прогулочные суда дрейфовали вниз по реке мимо лодочного домика, нагруженные ничего не замечающими загорающими. Только и было разговоров о том, как будет здорово, когда они смогут закатывать вечеринки, спать дольше обычного и экспериментировать с запрещёнными заклинаниями. Они продолжали смотреть друг на друга и смеяться, и хлопать друг дружку по спине, и качать головами. Карусель замедлялась. Музыка почти прекратила играть.
Были организованы розыгрыши. По общежитиям пронёсся упадочный, словно в последние дни Помпеи, дух. Кто-то придумал новую игру, включающую в себя кости и слегка заколдованное зеркало, которая, по существу, была магической версией стрип-покера. Отчаянно, вопреки здравому смыслу, предпринимались попытки переспать с теми, с кем всё это время тайно, безнадежно хотелось переспать.
Церемония вручения дипломов началась в шесть часов вечера, когда небо всё ещё утопало в меркнувшем золотом свете. Фуршет, состоящий из одиннадцати блюд, был накрыт в обеденном зале. Девятнадцать выпускников-пятикурсников с трепетом взирали друг на друга, чувствуя себя потерянными, сидя за длинным пустым обеденным столом. Из бутылок без этикеток подавалось красное вино; оно было сделано, как им поведал Фогг, из винограда, который произрастал в небольшом винограднике Брейкбиллс, на который Квентин наткнулся осенью, во время первого года пребывания здесь. По традиции, всё, что удавалось получить из виноградника, выпивалось старшекурсниками на выпускном ужине — без остатка, как подчеркнул Фогг, мрачно намекая, что случится, если хоть одна бутылка останется нетронутой. То был Каберне Совиньон, разбавленный и кислый, но они всё равно с вожделением пили его большими глотками. Квентин воздал длительную похвалу тому мимолётному чувству, возникающему благодаря уникальному терруару Брейкбиллс.
