– Все наши желают вам удачи, ребята.
Мои бойцы обнюхались с ним, я хлопнул его по спине – и моя команда направились вниз по склону, а Репейник пропал в зарослях почти в тот же миг.
– Порядочный был боец, жалко, – сказал Паук. – Но проводник он тоже порядочный.
Мы спускались до полудня, потом шли через предгорья. Перелесок состоял в основном из ясеней и ив, все прогалины густо заросли папоротником; я бы сказал, тут уже начиналась благословенная земля, если бы у меня сейчас повернулся язык назвать Эльфийский Край благословенной землей. Мне было болезненно не по себе. В памяти всплывали обрывки гимнов Гилтониэль, каких-то слышанных баллад, я все время ждал, что из ивовых кущ вдруг появится единорог, несущий на спине Государыню – не знаю, боялся я этого или жаждал втайне от самого себя. Тупая, нудная боль в душе походила на нудную боль от раны, когда хочется врезать по больному месту кулаком от бессилия и злости на рану и на себя. Мне хотелось бы слушать болтовню ребят, но они настороженно молчали, шаря глазами по сторонам. Я понимал, что это идеальное поведение, но досадовал.
– Кровью несет, – вдруг сказала Шпилька, снизив голос. – Еще чем-то противным, и кровью. Только странно как-то.
– Кровавый ручей, – сказал Паук. – Не чьей-то там кровью, а будто кровью вообще. Железом.
Мы вышли из ивняка – и взглядам открылось восхитительное зрелище. Купы чудесных цветов, хрупких, молочно-белых, сияющих в солнечном свете, образовывали кроны удивительных деревьев. Нежной листвы, золотисто-зеленой, такой же хрупкой, почти не виднелась из-за этого буйного цветения. Жемчужные гроздья, благоухающие пьяняще и сладко, свисали с нижних ветвей почти до земли, касаясь папоротников; темная кора деревьев оттеняла цветы контрастно, как черный бархат оттеняет игру перламутра… Шпилька присвистнула.
– Ах, Барлог возьми, – пробормотал Задира. – Паук, это что ж…
– Угу, – сказал Паук. – Эльфийский вьюнок. Эланор. Мертвые деревья.
Слово "мертвые" настолько не подходило к этому буйному цветению, что я невольно усмехнулся:
– Ты, Паук, бредишь, наверное…
Паук двинул мне кулаком между лопаток, слишком ощутимо для дружеского пинка:
– Эльф, ты глаза-то разуй. И выброси из башки то, что туда уже налезло, а?
Я подошел к ближайшему дереву и присмотрелся.
Это был мертвый ясень. Светлая кора потемнела до бархатной черноты и потрескалась, в трещины виднелась такая же черная сердцевина, будто дерево выгорело насквозь. И на этом трупе ясеня, впившись нежнейшими усиками в рассыпающуюся древесную плоть, торжествующе цвели эланоры, карабкались по иссохшим скорченным веткам, обволакивали дерево сплошь, создавая видимость сияющей жизни… Я вдруг вспомнил, что когда-то давно мне приснились эти цветы и я проснулся в холодном поту.
– Пуща раздвигает границы, – сказал Паук. – Сначала всегда эланоры. А потом и ручей сдвинется. Понимаешь? Так всегда рассказывают.
Я, а за мной Шпилька и Задира, побежали вперед через папоротники – и резко остановились. Ржаво-красный поток медленно катился в довольно глубокой впадине, между побагровевших камней. На его берегах ладони на четыре не росло ничего, а чуть дальше начинались красновато-белесые корни эланоров, похожие на жилки в теле животного.
Я наклонился. Из-под камней, из песка, из пологого откоса, на котором мы стояли, то там, то тут медленно сочились темно-красные струйки; камни на берегу вспотели багровой росой.
– Земля кровоточит, – прошептала Шпилька.
– Говорят, это кровь, пролитая за Добро и Свет, – сказал я, тоже невольно снижая голос.
– Угу, – сказал Паук, подходя. – Очень может быть. И уж точно – кровь, пролитая за Пущу. В смысле – кровь жителей Пущи и кровь всех прочих, кого они сами убили. Много крови, в общем.
И моя, подумал я. И та, чужая, что я пролил, сражаясь за Государыню.
Мне стало тошно, но голова странным образом прояснилась.
– Надо переходить прямо через… через эту дрянь переть, короче? – спросил Задира.
– Я, знаете, что подумал? – сказал Паук. – Мы же эту дрянь видим только потому, что Эльф с нами. Он может видеть границу, как она есть. Все эльфийские прихвостни могут видеть всякое разное, если захотят – только кто ж захочет…
– Это – Пуща, – сказал я, кивнув на тот берег ручья, где сияли мэллорны в золотом цвету. – Нам надо, Задира, переть через эту дрянь, я пер через эту дрянь босиком, когда в первый раз попал сюда… и что-то я забыл… Ах, да. Злое железо. Вы носите злое железо, ребята. Вы ужасно любите все железное – подкованные сапоги, плашки и заклепки на куртках, мечи, ножи… Вам можно совершенно безопасно… ну, или почти безопасно. И мне тоже! – осенило меня.
Я сжал в кулаке рукоять подаренного Репейником ножа и шагнул в кровавый поток. Под сапогами плеснула бурая, пахнущая железом вода, глубиной не более, чем по щиколотку. Шпилька опустила в нее руку и брезгливо понюхала. Задира сделал то же самое – и крикнул, забыв об опасности быть услышанным стражами Пущи:
– Потроха Барлоговы! Это тоже морок! Это вода, а не кровь! Она только пахнет кровью!
– Это кровь эльфов, – сказал Паук со странной усмешкой. – Это не вода, а кровь такая. Тех, у кого нет души.
– А ведь вы тоже подвержены мороку, ребята, – сказал я.
– Пожалуй, – согласился Паук. – Но не в твоей степени.
Мы перешли ручей и оказались в самом прекрасном месте на свете.
Я чувствовал, что рыцарей поблизости нет, и мои ребята чувствовали, что рыцарей рядом нет – но арши, похоже, считали, что путь свободен, а мне казалось, что королева Маб уже знает, кто пересек границу ее владений. Меня трясло от возбуждения – от ужаса и неутолимой жажды вместе; я тискал рукоять орочьего ножа, уже горячую и влажную, и мне хотелось держать так руку Паука, я только боялся ему помешать. Нож в руке и ребята рядом были единственной реальностью в дивном сне, который меня окружал. Я пытался проснуться. Иногда мне это почти удавалось.
Сложно описать, насколько совершенный пейзаж нас окружал. Серебряные колонны мэллорнов с серебристой листвой и золотыми цветами утопали подножиями в папоротнике и зарослях лилий; удивительная гармония юной листвы, рдеющих небес, солнечных лучей, запаха цветов, пения птиц наполняла душу, подобно прекрасной музыке… и все это был морок, чара. Восхитительная чара.
Мои арши с любопытством озирались по сторонам; я не заметил, чтобы мир Пущи действовал на них особенно губительно. Во всяком случае, они легко прикасались к окружающим предметам без вреда для себя.
– Оно неживое! – ахнула Шпилька, срывая цветок. – Потрогай, Эльф! Оно не настоящее!
– Как это может быть? – Задира нагнулся, рассматривая стебель, на котором цветок рос прежде. Отломил, обнюхал, лизнул. – Не знаю. Просто понять не могу. Это вообще не трава, Эльф.
