Пони вздохнул и побрел по песку, позвякивая колокольцами на сбруе. Я некоторое время стоял на дорожке, провожая тележку глазами. Последний пассаж гнома меня страшно огорчил. Он боится? Любопытно, чего может бояться такой малоуязвимый циник… Государыни? Человеческой смерти? Человеческой жизни?
– Ох, – выдохнули сзади. – Кто ты, воин?
Я обернулся. Эльф-художник из свиты Государыни стоял среди роз и смотрел на меня, как на опасное чудо, свалившееся с луны: удивленно и испуганно.
Я, вероятно, тоже разглядывал его не совсем подобающе; но у меня было такое чувство, будто я вижу эльфа из свиты впервые, так же, как и лес вокруг. Просто поразительно, насколько у меня поменялся угол зрения.
Он был прекрасен, само собой разумеется. Любой из жителей Пущи прекрасен по определению, это всегда принималось, как должное – если речь шла не о деве из свиты, каковой девой полагалось восхищаться. У этого художника было подобающе точеное лицо – если не считать выражения – златые кудри, идеальная стать и прекрасные руки. Зеленый бархат, зеленый шелк, золото. И еще кое-что.
Я вдруг понял, что этот парнишка попал в Пущу, будучи гораздо моложе меня. Он выглядел совсем юным, почти ребенком. Я вспомнил болтовню гнома о том, что девственники Государыни становятся все младше – этот эльф был не мужчиной, а подростком. И его полудетское личико выражало ошарашенность внезапно разбуженного человека.
– Ты разговариваешь с гномами?! Это недостойно…
– Чем ты занимаешься? – спросил я. – Ты ведь не из горных мастеров?
– Нет, – сказал он с оттенком правильной эльфийской спеси. – Я рисую небеса, я рисую цветы, иногда я рисую закаты, я создаю гармонию Пущи… но к чему это тебе?
– О тебе, наверное, плакали дома, – сорвалось с моего языка. Эльф даже не удивился; возможно, он и не слышал.
– Ты пыльный, – сказал он с отвращением. – У тебя волосы грязные, у тебя руки грязные. Я никогда не видел таких грязных рыцарей.
В это время я начал с опозданием понимать, что он имел в виду.
– Ты рисуешь цветы, а Государыня… делает их реальными? То есть – частью чары? Ты не срисовываешь небеса, которые видишь – ты их выдумываешь, а Государыня…
– Ты… Варда, Дева Запада, у тебя царапина на виске… от тебя пахнет… какой-то мерзостью. Слушай, рыцарь, я не хочу больше тебя слушать. Ты ужасно грязен. И… и мне не нравится…
Он сделал шаг назад, я, кажется, хотел его остановить – он шарахнулся, как от огня:
– Не смей меня трогать! Ты обезумел! Ты меня испачкаешь!
– Вы, художники, все время рисуете Пущу, да? Вы ее все время создаете! Вы, а не королева Маб! Я прав?! – я почти кричал, но он все равно не слышал меня:
– На тебе нет благодати! Ты… у тебя морщины! У тебя царапина! Варда, Эро, что у тебя в руке?! Железо?! Злое железо?! Отойди, отойди от меня!
– Я не собираюсь делать ничего дурного, – сказал я, и это было совершенно без толку.
Художник, в настоящей панике, отступал спиной, оступился, сел на песок – и смотрел на меня, как на хищного зверя, который разинул пасть и готов сожрать его. В этот миг я ощутил опасность, резко обернулся – и увидел, что только и успеваю парировать удар мечом.
Потом я рубился с рыцарем Пущи, которого раньше не знал, и кто-то еще рубился с моими ребятами, и я видел краем глаза художника, который сидел, сжавшись в комок и закрыв ладонью рот, как девушка, с дикими глазами – и розовые лепестки не сыпались, когда куст задевали мечом, а птицы все пели, и это было очень плохо, хуже всего, что мне пришлось пережить прежде, и меч прошел между ребрами, скрежетнув по нижнему, я еще успел его выдернуть, хлынула очень яркая кровь и сразу пропитала песок…
Все кончилось как-то внезапно. Я оказался стоящим над мертвым рыцарем, с окровавленным мечом в руке, а рядом с трупом сидел художник, все так же зажимая себе рот и глядя на меня в оцепенении крайнего ужаса, а за моей спиной ощущались мои ребята, мои живые ребята, я так чувствовал, но не мог обернуться, потому что из-за мэллорнов вышел белый единорог, вынеся на себе Государыню.
Время остановилось.
Я понимаю, что мои слова просто не могут быть точными. У меня свой морок, у Паука свой морок. Каждый додумывал ее, как умел – и как относился к ней, к самому принципу Государыни, Хозяйки, королевы Маб, лешачки… я думаю, одного, собственного, настоящего лица у нее не было вовсе.
Единорог показался мне такой же чарой, как и все вокруг, только менее телесной. Паук назвал его тенью зверя в мире теней, я, пожалуй, мог бы с ним согласиться. Я не видел ни черепа, ни сквозящих костей, но я хорошо осознал его колеблющуюся бесплотность. Такова же была и Государыня.
Ее прекрасные очи, голубой звездный лед, принадлежали бесплотному и бесполому лицу. Я не назвал бы этот лик ни ужасным, ни прекрасным – он не имел четких очертаний, еле обрисовывая сам себя как общую идею. Бледные клубящиеся кудри спускались ниже туманной гривы единорога; одеяние из матового зеленоватого тумана дымными складками падало с седла – обозначало ли оно тело или пустоту, кто знает! Очевидным и определенным на этой призрачной фигуре было только золото. Тяжелая золотая диадема, ожерелье из кованых цветов, браслеты на стеклянно-прозрачных руках, чеканная сбруя единорога – все это выглядело настоящим, плотским и совершенно нереальным на бестелесном мираже.
– Здравствуй, Дэни, – услышал я ее дивный и скорбный голос – и она тут же обрела плоть. Я видел то, что видел всегда: белоснежного единорога, деву, подобную утренней заре, царственное облачение… морок, морок…
– Отчего же не Инглорион? – спросил я, сам поражаясь своей дерзости.
– Я оплакиваю память об Инглорионе, – сказала она. – Он был горд, прекрасен и отважен.
– Ты права, – сказал я. – Он умер.
Стоило мне произнести это вслух, как стало заметно легче дышать, будто ее власть надо мной каким-то образом ослабела.
– И ты умрешь, Дэни, – сказала она печально. – Твое тело одряхлеет, спина сгорбится, лицо покроется морщинами, а потом остановится сердце – и все, что было тобой, сгниет и превратится в тлен. От тебя останется горстка праха и несколько костей. Неужели тебя это не отвращает?
– Я живой, – сказал я. – Живые рождаются, живут и умирают. Это правильно. А ты – ты живая?
– Я родилась вместе с этим миром, – сказала Государыня, и ее голос звучал, как серебряная флейта. – Именно это и называется Перворожденностью. Я пребуду вечно, а прах уйдет к праху. Жизнь – ничтожное превращение из пепла в пепел. Что это по сравнению со мной?
– Ты – одна? – спросил я. – Такая, Перворожденная – одна?
– Нас – несколько, – сказала она и я услышал холодный смешок в ее голосе. – Но для тебя я – одна. Зачем тебе несколько Государынь? Тебе, смертный, и тебе подобным нужна одна Госпожа.
