На минусовых уровнях квантовые суперкомпьютеры обрабатывают йоттабайты информации, поступающей с тахионного преобразователя, переводят в математические выражения абстрактные сентенции ИскИнов свободного кода, интегрируют сообщения парацеребрумов — людей с естественно или искусственно обостренной интуицией, объединяют параметры в гипер-модель и отправляют в импланты моей префронтальной коры.
По десять часов в день я превращаюсь в свет и движение — нити Мойр, сплетенные в интерферирующий филамент в октахоре [4]. Я не цепляюсь, не путаюсь в паутине знаков, а позволяю сознанию скользить между ветвями, не концентрируясь ни на чем, что могло бы сбить с толку и затянуть в малые размерности и собственные мысли.
Моя работа — балансировать на грани безумия и озарения — анализировать векторы глобального развития. Я не контактирую с клиентами, не внушаю родителям, что из их ребенка получится талантливый пианист, не уговариваю заниматься спортом, кулинарией или садоводством. Я — аналитик ГГМ — жрец и оракул. Ключевая задача аналитика — видеть корреляции и фиксировать узлы в сети вероятных версий истории. Видеть и оповещать начальство, которое оповестит кого нужно повыше.
Но что мне делать теперь?
Когда, плавая среди электронных синапсов, я четко разглядел толстую, как ствол мозга, связку, где сходятся в сияющую дельту варианты развития цивилизации.
Тело дергается от перенапряжения. Задержался в сети. Выключаю Планиду, сворачиваю голограмму в обычный сенсорный монитор и вырубаю имплант на маленькой панели в районе правого виска.
На краю стола жужжит и вибрирует голографик.
Принимаю вызов.
В двадцати сантиметрах над столом возникает черноволосая голова Квентина Кота. На лице мерцают продолговатые перламутровые оптические импланты.
— Новинка? — спрашиваю.
— Нравится? Перовскит в пористом оксиде алюминия. Нервы — нанопроволока. Высокая плотность изображения. Встроенный голографик, интернет. — Лицо искривляет что-то похожее на улыбку. Мимика продвинутых киборгов трудно различима для приматов — примитивов. — И еще можно включить фильтр инфошума, когда надоедает суета. Полезная штука.
— Понятно.
— Слушай, а ты сегодня занят?
— Уже нет.
— Не хочешь развеяться?
— Не откажусь.
— Тогда встретимся в Тремендосе. Я скину адрес. К восьми подъезжай.
Условились.
Тянусь, чтобы смахнуть изображение, но вдруг замираю.
— Что, Марвин?
— Хорошо, что ты позвонил. Нужно серьезно поговорить.
— Какой ты загадочный. Ну ладно, нужно — поговорим.
Отключается.
В прострации я смотрю в одну точку — размытый призрачный контур отражения в стекле.
Если другие аналитики увидят то же самое и поступят опрометчиво, не придадут значения, не взглянут на отчет и машинально отправят по проводам, как консервную банку по конвейеру…
Если у кого-то сдадут нервы — информация просочится в сеть…
Паника, необдуманные действия, массовая истерия, зыбкий нейтралитет адептов и борцов перерастет в эскалацию конфликта, конфликт — в войну на истребление. И я знаю, кто победит…
А если пророчество не всплывет, войны не будет, но сапиенс плавно канет в Лету, утопив накопленный культурный багаж в водовороте забвения.
Но как оно останется незамеченным? В мире паноптикума ничего невозможно утаить.
Думай, думай, думай.
Скидываю файлы в голографик и удаляю из локального хранилища. На время. На какое время? Зачем мне время? Что я могу сделать? Изменить будущее? Если одного отчета не будет доставать, то, возможно…Что? Если никто не будет знать об угрозе, она не станет менее реальной!
Не лучше ли, чтобы об этом узнали, но не все…
И что? Что можно сделать, если ветки ведут в комель? Сжигать ученых на кострах, загонять в подполье? Препятствовать работе центров кибернетики? Плевать против ветра?
Я не могу оставаться в стороне, но и что делать — не знаю…
На крытой парковке сижу за рулем в оцепенении, не решаясь завести кар.
Без двадцати восемь.
Вдох-выдох.
Трогаюсь.
Влившись в гудящую вереницу машин, перестраиваюсь на верхнюю магистраль и останавливаюсь, чтобы пропустить платформу.
На улицах клубился пурпурный вечер, на верхние этажи высоток пала молочная дымка облаков, которая ближе к рассвету осядет на землю.
Под прессом техногенеза экосистемы сжимаются на крышах островками парковых синузий. Кое-где по простенкам ниспадают лиановые завитки.
Между фасадами типовых небоскребов вертится голографическая женщина. Приятным голосом советует приобрести бесшумные кибер-импланты с улучшенной подвижностью и реакцией на нервные импульсы. Щитки, повторяющие мышечный рельеф, плавно отлетают в стороны, обнажая электронно-поршневую начинку и бионическую имитацию тканей.
— Новое решение для вашего апгрейда. Изящный дизайн, комфорт и гарантированная приживаемость. Стань лучшей версией себя!
Я двигаюсь дальше, протаранив голографический бицепс.
Светоч обладает атмосферой города-мечты, сферы широких возможностей, которых становится тем больше, чем сильнее скрывается за стеклянными коробками горизонт. Но сегодня я смотрю на знакомый ландшафт футуристичных кварталов, вдохновлявший меня всю жизнь, и ощущаю безнадежность.
Я боюсь все потерять.
Блестяще-антрацитовая башня «Тремендос», окантованная волнами электрического сияния, утопает вершиной в загрязненных светом охристо-серебристых облаках.
Взбаломученный и дерганный, я спускаюсь по стоптанной лестнице на цокольный этаж и, пройдя в проем под кислотно-оранжевой вывеской «Шибальба», ныряю в мерцающий психоделический клуб, наполненный цветной ватой сладко пахнущего смога. Под потолком на цепочках висят круглые стеклянные горшки с люминесцирующими трансгенными растениями.
Посетителей немного, но ночь подступает, стрелки часов скоро притянут сумеречных обитателей каменных джунглей в притон, мельтешащий светом и приглушенно стучащий наложенным на мантры битом.
Саккады выхватывают кабалистическую стойку с инкрустированным деревом в виде закручивающейся спирали, за ней скучающего бармена, слева — незамысловатые столики, и в дальнем углу — Квентина и кого-то рядом, скрытого в полутени.
Квентин сидит в эргономичном кресле и катает скругляющийся кубик льда в пустом бокале. Его тело трудно назвать человеческим — естественного происхождения только корпус и половина лица, остальное — синтетика. Углепластик и керамические полимеры. С каждой модификацией Квентин все больше превращается в автоматическую копию самого себя, уничтожающую оригинал — физически и ментально. Я не могу сказать, кто передо мной — друг детства или симуляция? С обновлениями нарастает степень абстрактности и идеализации сомнамбулической экспрессии парацеребрума, но испаряется эфемерно человеческое из личности в реале, из Кветина-примитива, наглого пацана, с которым я оббивал окраины.
Рядом сидит девушка — на голове гнездо красных дредов.
— Привет, я Илма — говорит она. — Илма Махони.
Мы с Квентином меняемся немыми упреками. На появление третьей стороны я не рассчитывал.
— Марвин Хиллер.
Пожимаем руки.
— Ты аналитик, да? По руке погадаешь?
Мы не поладим. Иногда такое случается — неприязнь без особых предпосылок.
— За этим — к оператору.
— А ты не можешь?
— Могу, но не буду.
— Жалко, — вздыхает Илма.
— Жалко у пчелки.
Она пристально смотрит, прожигая меня неведомыми смертоносными лучами, и зловеще улыбается.
— Ты так гордишься своим статусом? — в голосе пробивается хрипотца. — Квентин говорит, ты вроде элитной гадалки для правящего класса.
— В таком случае Квентин вроде тест-объекта для вивисектора.
Теперь приходится играть в гляделки с Квентином.
— Ой-ой, — Илма делает невнятный жест рукой, — ребята, расслабьтесь.
Кричаще яркие мандалы калейдоскопом вращаются по стенам, складываясь в образы животных. На периферии постоянно маячат цепкие глаза. Игра парейдолии или намеренный обман зрения, нейроны не разбирают. По спине прокатывается волна мурашек.
