— Странное чувство. Как будто за мной следят. Не очень расслабляет.
— А облака в форме животных тебя тоже напрягают? — спрашивает Илма.
— Меня напрягает индуцированная стимуляция инстинкта самосохранения.
— Пользуйся. Входит в услуги заведения.
— Зачем?
— В малых дозах стресс — естественный мозговой стимулятор.
— Поверь, мне и так хватает.
Я сажусь напротив Квентина.
— Ты нервничаешь, — он на секунду задерживает на мне застывший взгляд. — Кортизол повышен. Нарисованные зверушки такое не вызывают. — Серебристый механический палец касается импланта.
— А ты не мог бы перестать сканировать?
Квентин отмахивается.
— Принесу выпить.
Вскоре он возвращается с тремя бокалами, в которых колышется темная жидкость — похожа на дизель, и тарелкой морских гадов.
Чокаемся.
Пламя спускается по глотке и запускает процесс расщепления этанола.
— А вам здесь нравится?
— Я люблю яркость, — говорит Илма.
Оно и видно.
— Дело не в предпочтениях, — произносит Квентин. — Работа вынуждает жить в астральных местах, изобилующих потоком сознания, трансом. Метаматериал ассоциативной работы для парацеребрума. Мы не за столами сидим, а просветляемся, медитируем, набираемся странного опыта, потом спим, увешанные датчиками, и смотрим сны, которые декодирует «Планида», а дальше…кому я рассказываю? Сам знаешь.
— Собственно, о знании…Илма, я могу рассчитывать на твое молчание?
Девушка выставляет правую ладонь.
— Сказанное в Шибальбе — останется в Шибальбе!
Киваю.
По правде говоря, я не доверяю людям, которых вижу в первый раз. Но могу положиться на Квентина. Если он рекомендует мадам Махони, значит она — надежный человек, которому можно разгласить корпоративную тайну. Так ведь? Или нет?
— Квентин, что ты думаешь о будущем?
Киборг долго молчит и прекращает телодвижения.
— Что-то случилось? — спрашивает он. — Я не совсем…
— Возможно, случается прямо сейчас.
— К чему ты клонишь?
Я глубоко вдыхаю и проглатываю острый ком, застрявший в сухом горле.
— Что вы знаете о коннектомике?
— Базовые вещи, — отвечает Квентин.
— Я знаю все! — твердо произносит Илма. — Это мой хлеб.
— Ну?
— С начала XXI века проводятся эксперименты Insilico. Коннектомика началась с OpenWorm — симуляции нейронного коннектома червя. Сейчас уровень развития оптогенетических технологий позволяет картографировать архитектуру нервной системы сложных организмов, включая человека — создавать сращенные нейро-интерфейсы, такие, как вы оба…
— И в чем проблема? — спрашивает Квентин.
А вот тут все знаю — я.
— Через сорок лет люди начнут массово оцифровывать коннектомы и переносить конструкты в машины. Это приведет к фатальным трансформациям личностей. Мы выйдем за рамки языковых структур, эмпатии, квалиа, отправим культуру в архив, потеряем гуманность…
— Гуманность? — Квентин удивлен. — Чтобы потерять, нужно сначала обрести. Люди на протяжении истории не особо отличались уважением к живому. Мы лишь идею на языке катаем, а поступаем как обычное животное — конкурируем, стараясь не перейти грань самоуничтожения, и изменяем среду под свои нужды. Есть лишь два природно-социальных закона: «человек человеку волк» и «природа не храм, а мастерская». Остальное — утопия.
— Да послушай ты! Они (или все же мы?) окончательно высосут недра, ради ресурсов разрушат последние биоценозы, не чувствуя ни утраты, ни удовлетворения, понимаешь?
— И что? — равнодушно поводит головой Квентин.
— Марвин, ты уверен? — сомневается Илма. — Нет, я понимаю, тахионное поле — все дела, но разве это не может быть просто галлюцинацией?
— Что? — я в недоумении смотрю на нее. — Что ты имеешь в виду?
— Аналитики видят будущее в образах?
— Это упрощение. Мы применяем методы бионики. Имитируем и усиливаем то, что делали сотни тысяч лет естественным образом. «Планида» пропускает сигнал через нервную систему, а мозг интерпретирует и строит модель.
— То есть занимается герменевтикой будущего? Приписывает битам и байтамсмысл?
— Я понял, что ты хочешь сказать — мозг пичкает сознание выдумками и ложными воспоминаниями?
— А разве это не так? Сознание — не лучший союзник в поиске истины.
— Вот поэтому в ГГМ независимо работают несколько аналитиков. Нам запрещено видеться и общаться. Между нашими головами нет никаких связей. Каждый обитает в отдельной скорлупе и не может повлиять на других. Можно сказать, мы живем в разных мирах и фабрикуем разные теории, которые фиксируются в Планиде. Некоторые сигналы трактуются всеми одинаково — это инвариантная версия, которая отправляется руководству. Остальные — отметаются как погрешности. Это происходит без участия аналитиков.
Моя доля — нагромождение искр в многомерном пространстве на входе и графики с кратким отчетом на выходе. Я — лишь проводник информации.
Илма задумчиво водит глазами.
— Версия с оцифровкой прошла верификацию?
— Я не знаю.
— И что дальше? — спросил Квентин. — Каков финал?
— Они будут пожирать ресурсы и параллельно издеваться над примитивами, как кошки над мышами, душить и отпускать, душить и отпускать! Давать надежду, притворно поддаваясь, и отбирать ее, устраивая облавы. Облавы! Они захотят и дальше изучать наш животный разум, конкретно — свойства, которые лучше всего проявляются через страх и боль — память, рефлексы, восприятие. — Голос сбивается на полушепот. — Для них статистика станет выше этики. У них вообще не останется никакой этики! Человек — штука…
Я кашляю, пью и трогаю лоб. Горячий. Кажется, поднялась температура.
— Очень похоже на наши приоритеты. Мы закрываем глаза на страдания лабораторных мышей во имя прогресса. В будущем просто изменятся масштабы. — Квентин сгибается, кладет локти на стол. Наши взгляды сталкиваются — слабые фоторецепторы против электрохимических преобразователей высокого разрешения. Угол обзора в два градуса против ста восьмидесяти. Пожар против холодного превосходства.
Я вздрагиваю и отскакиваю от невидимой силовой волны.
— Как можно оправдывать такую жестокость? Ты рассуждаешь как машина! Метаморфозник! Ты — первый шаг к нашему концу. Это квазимашина внутри тебя потребовала отрубить руки и ноги? Зачем ты расчленяешься?
Квентин грубо и невесело смеется.
— Я не верю, что удел человека с безграничными горизонтами познания — тающие теломеры в колесе сансары. Я меняюсь, потому что пришло время оставить в прошлом тленную плоть и стать чем-то более практичным и долговечным.
— Это не ты.
— А что такое — я? Кости и белковые коллоиды? Или нечто эмерджентное? Наличие мяса делает меня мной? Скажи, когда вырезают аппендицит, ты теряешь часть души? Ты вообще можешь определить, где начинаешься, а где заканчиваешься? Я — это ассоциации с тем, что ко мне относится. Если я считаю тело инструментом разума, а протез — частью тела, то — КОМУ КАКОЕ ДЕЛО? И что значит — «не ты»? А когда был я? Разве ментальный образ статичен? Скажи, ты такой же, как в детстве? Через пять лет будешь таким же, как сейчас? Каждый новый день перекраивает сознание. Все течет, все меняется [5]. Человек — не стационарное состояние, а процесс.
— Процесс чего?
— Накопления и переноса информации во времени.
— Брейк, мальчики! — вклинивается Илма.
Чокаемся. Пьем.
Я не заметил, как в зал набилась толпа. Музыка смешивается с клубком голосов. На танцевальной площадке толкается пара десятков человек. Между столиками курсирует андроид с подносом.
Я растерянно качаю головой.
— Ты хочешь из живого превратиться в железо! Из естественного в искусственное! Из создателя ноосферы — в продукт.
— Хочешь сказать — меняет шило на мыло? — усмехается Илма. — Ты не прав! Теория пассионарного этногенеза [6] — общности развиваются в неразрывной связи с ландшафтами и постоянно стремятся изменить свою жизнь и обстановку.
