Это очень хорошо, что рядом оказался такой человек. Турбович поможет ему, Яше, проникнуть в глубь атома, в сущность атомных явлений, чтобы потом Яков смог решить проблему ядерного сплава, а может быть, и проблему топлива для межпланетного корабля.
Спросить о том, над чем работает сейчас сам Турбович и о чем написано в его собственной книге, Яков постеснялся.
Снег лег на землю плотно и прочно. Солнце уже ничего не могло с ним поделать. А зима продолжала щедро сыпать снегом на поля, на леса, на город.
От Володи приходили короткие письма в несколько строк: «Жив, здоров, немцев бьем крепко, насмерть…»
А в последнем письме вдруг неожиданная просьба:
«Мама! Ты мне когда-то писала об одной девушке, которая помогла вам спасти Яшу и ухаживать за ним при выздоровлении. Ее зовут Ириной. Передай ей мой адрес и скажи, что я очень просил ее черкнуть пару слов. Так и скажи: очень просил…».
— Вот только когда заинтересовался, — сказала Анна Матвеевна. — Уж сколько я ему об Ирочке в письмах писала, сколько о ней порассказывала.
— А теперь я расскажу, — произнес Яша.
— Адрес-то ее неизвестен…
— Ничего.
Однако вспышка гнева против брата улеглась, едва Яков написал первые строчки ответа. Володя сражался, все время рисковал своей жизнью. Уместно ли сейчас напоминать ему о нечестном отношении к Ирине в прошлом и назвать его негодяем? С чего это ему вдруг потребовался адрес Ирины? Может быть, он раскаялся в своем поступке и хочет попросить прощения у девушки?
Письмо не получалось. Мешали воспоминания. Они всплывали, волнующие, вызывали тоску по Ирине. С болью в сердце ощутил Яков, какая огромная пустота образовалась рядом с ним. Нет, по Володе он так не тосковал, этого уж никак не скроешь.
«Адреса Ирины мы сообщить не можем, — написал Яша, — потому что сами его не знаем. Ира на фронте, может быть, совсем неподалеку от тебя. Однажды ты ее потерял, вот теперь и найди, если она тебе действительно дорога…».
И после долгого колебания добавил:
«Ирина любит тебя по-прежнему — это она сама говорила. Я думаю, что она гораздо лучше тебя, Володя. Впрочем, так решила бы и мама, если бы она узнала, как ты поступил с Ириной. Но маме я покуда ничего не рассказал — Ира не разрешила…»
Яков запечатал письмо и унес его на почту, не показав матери.
Наступили солнечные морозные дни. Люба теперь выходила на работу только в вечерние и ночные смены. С утра, одевшись потеплее, она убегала в аэроклуб. Открытая трехтонка торопливо мчалась через город. Девушки и юноши, казавшиеся квадратными в меховых комбинезонах, повернувшись спиной к ветру, пели о том, как девушка провожала бойца на позицию и как золотой огонек в ее окне светил ему в дорогу.
Крепкий и чистый голос Любы выделялся из общего хора голосов и вел за собой песню. Прохожие оглядывались вслед машине, пытались разглядеть, кто это с таким чувством выводит про девушку и про огонек.
Любу первой выпустили в воздух без инструктора. Из самостоятельного полета она вернулась строгая, деловитая, доложила по всей форме о выполнении задания.
Инструктор, приняв рапорт, сказал:
— Задание выполнено на отлично.
И пожал ей руку. Покусывая губы, чтобы не заулыбаться от счастья и рвущейся наружу радости, Люба отошла в сторону и, прикрыв ладонью от солнца глаза, стала наблюдать за полетами товарищей.
В морозном воздухе был отчетливо слышен звон моторов. ПО-2 садились и снова взлетали. С восхода солнца до заката поблескивали в вышине крылья самолетов.
С Яшей Люба встречалась только вечером.
— Летаю самостоятельно, — рассказывала она, сбрасывая с себя стеганые штаны Филиппа Андреевича и Яшин свитер, — хожу в зону. Моя зона знаешь где? От мукомольного завода до реки с поворотом на железную дорогу и от нее к Лисьей Горе. Скоро на высший пилотаж перейдем. Ой, как хочу кушать! А ты уже ужинал? Нет? Меня ждешь? Ой, какой ты у меня, Яшка, замечательный! Я с воздуха весь комбинат вижу. Иногда так хочется тебе крыльями помахать, да только ты все равно не смотришь, и нам такого самовольства не разрешается. Сколько времени? Уже одиннадцать? Еще часик пообнимаемся. Хорошо? Или ты меня уже разлюбил?
Пока Люба и Яша ужинали, в кухню приходил Филипп Андреевич. Он расспрашивал Любу о полетах, и ей полагалось рассказывать все заново и очень подробно.
Потом опять забушевали метели, да такие, что замело трамвайные пути и приходилось до комбината добираться пешком. Самолеты спрятались в ангарах. В эти дни аэродром пустовал.
На работу Люба уходила вместе с Яшей. Она надевала валенки матери и куталась в ее пуховую шаль. Яша называл ее шутя купчихой и по дороге толкал в сугробы, предлагая проверить герметичность валенок. Сам он валенок не надевал.
Метели бушевали день за днем. Яша заметил, что Люба приуныла, стала неразговорчивой. Это на нее вовсе не походило. Он решил, что она досадует на непогоду.
— Говорят, до весны будет так мести, — трунил он над женой. — Говорят, из-за войны. От Сталинградской битвы ветер поднялся.
Люба вскинула на него глаза, но в них не было смеха. Он уж и сам начал негодовать: действительно, все метет и метет. С улиц не успевают убирать снег.
Под воскресенье выглянуло солнце, и Люба засобиралась на аэродром. А Яша, увлеченный идеей своего жаропрочного сплава, зачастил в оптический институт. Он перезнакомился со всеми лаборантами и лаборантками, его встречали уже как хорошего знакомого. Стал он бывать и в металлографической лаборатории.
Герасим Прокопьевич познакомил его с технологией изучения микроструктуры, охотно беседовал о жаропрочности различных сплавов.
— Пути господни неисповедимы, — шутил Карганов. — Но пути науки — не пути господни. Что нынче кажется нелепостью, завтра может стать реальностью. А для чего тебе такой сплав понадобился?
— Хочу создать сверхмощный ракетный двигатель.
— Значит, сплав не самоцель?
— Нет, не самоцель.
— Занятная получается цепочка. — Карганов двумя пальцами потрогал подбородок. — Я уже, похоже, и слышал о ней от кого-то. От кого же?… Постой… Да от нашего Ивана Матвеевича! Вот что значит стариковская память. Ты побеседуй-ка с ним.
— Забросил он работу над сплавом. Ему Турбович рассоветовал.
— А, Турбович, — Карганов зло засопел и заворочался в кресле. — И тебя наверняка пичкает двойными порциями Бора и Гайзенберга. А о советских атомистах молчок — будто их и не существует или ничего путного они не создают. Философствующий профессор-махист. От него можно ожидать чего угодно.