Через несколько дней корреспондент одной из крупных американских газет застал Арчи Эзери врасплох.
— Как вы себя чувствуете, когда держите на руках лауреата Нобелевской премии? — И подсунула микрофон прямо под нос.
— Точно так же, как и вы, задавая этот вопрос, — нашелся Арчи и, прямо глядя в камеру, продолжил: — До невозможности глупо…
Между тем дискуссия в обществе относительно разрешения и целесообразности расширения экспериментов в этой области достигла апогея. Иерархи церкви, правительства большинства стран и, увы, некоторые ученые были категорически против. Маленькая Голландия, как это бывало уже не однажды, оказалась впереди всех, прагматично переведя решение спорных вопросов в холодную и рациональную юридическую плоскость.
Не нужно говорить, с каким вниманием общественность, и не только научная, отнеслась к церемонии вручения премий. Выверенная десятилетиями процедура, строгие черные фраки, присутствие членов нескольких королевских фамилий Европы и мальчишка, которому едва исполнилось десять лет…
Наконец, когда терпение большинства зрителей стало иссякать, слово предоставили Тиму Эзери, и зал замер, как замерли сотни тысяч людей перед экранами.
— Эту премию должен был получать мой прадед, но он физически не может сделать этого. Тем не менее, он сейчас здесь, вместе с нами, и вне зависимости от того, какие чувства или опасения такая возможность вызывает, в этом — величайшая победа человеческого разума. Мне кажется, я знаю, что бы сказал старый Арчи Эзери в эту минуту…
И мальчишка, стоящий на ярко освещенной сцене в строгом фраке и бабочке, звонким голосом, так диссонирующим со словами стихотворения, продекламировал, едва сдерживая бьющие через край эмоции:
Я скоро буду сослан в память,
В былое буду выслан я.
В пустыне прошлого, друзья,
Мой след ищите под песками.
У смерти выскользнув из рук,
Умру, уйдя от вечной боли.
Ведь я всерьез был жизнью болен,
А жизнь — смертельнейший недуг.
Но и уже истлевший в прах,
Уже сочтенный вами дважды
И трижды мертвым, я однажды
Затрепещу у вас в руках.
Взяв эту книгу, ты берешь Меня.
И если — дрожь по коже,
То знай читатель: это тоже
Тебя моя колотит дрожь.
— Ты кто? — вывел меня из задумчивости резкий, чуть гнусавый голос.
— А кого это волнует? — спокойно ответил вопросом на вопрос я. Предупреждали ведь: приехал в столицу — гав не лови, склюют. — Ну, поступать приехал, абитуриент, — продолжил словно для недоумков.
— А, оно и видно. И откуда?
Я назвал свой родной городишко, даже не подозревая, какие эмоции это вызовет у моего неожиданного собеседника.
— О-о-о! — радостно завопил он. — Ноль шансов, ты уж мне поверь на слово.
— Чего это «ноль шансов», я выигрывал областные олимпиады по математике, — нашел в себе силы возразить, и это была чистейшая правда.
— Пс-с-с! — презрительно скривил губы мой нечаянный визави. — И это все? Ладно, давай ручку, Вологда…
Он буквально вырвал из моих рук и ручку, и блокнот, на несколько секунд задумался, а потом легко изобразил на листочке несколько формул.
— Докажешь?! — спросил с нажимом и посмотрел на меня с ехидным интересом.
Теперь настал мой черед. Я честно попытался вникнуть, понять, что-то сообразить, хотя бы…
— Что-то я никак не пойму, — робко начал я минут через десять.
— Напротив, все понятно. Я же говорил — ноль шансов.
Он поднялся и развинченной походкой по какой-то замысловатой траектории направился к институтскому корпусу.
Чувство, которое охватило меня, невозможно описать словами: нестерпимая обида, горькое разочарование, стыд — все смешалось в одном чудовищном винегрете. Если человек способен хоть что-то излучать, пусть и в пресловутом лептонном поле, то я точно работал, как ядерный реактор. Желание идти на собеседование не просто прошло, его так отбило, что не хотелось ходить вообще. Если бы это было возможно, то я тут же умер бы на лавочке.
Человек с львиным лицом вынырнул из людского потока, как-то очень органично материализовавшись в непосредственной близости от меня. Густые, разметанные ветром и торчащие во все стороны волосы, как у растрепанного Бетховена, придавали всему его облику странное сходство с царем зверей.
Он удобно устроился на противоположном конце лавки, достал журнал с кроссвордом и с поразительной быстротой, словно не читая, заполнил его снизу вверх, не задержался нигде даже на секунду. Наверное, мое лицо изменилось. Перехватив мой изумленный взгляд, незнакомец в свою очередь заинтересовался записями в моем блокноте, которые сделал «вихлястый».
— А-а, — промолвил он задумчиво, словно моя бесцеремонность позволяла и ему действовать аналогично, — это любопытно.
Совершенно естественно, словно так и полагается себя вести, взял блокнот и в прежнем кроссвордовом аллюре начал писать формулы одну за другой. Минут через десять, когда я окончательно потерял представление о том, в какую область преобразований он забрался, незнакомец остановился и счел нужным объясниться.
— Вообще-то, эта задачка пока не имеет решения, — сказал он тоном, не допускающим возражения.
— Но у вас, по-моему, что-то получилось, — осторожно заметил я.
— Да, похоже, что именно так, — незнакомец выглядел несколько сконфуженным, — впрочем, это поправимо. Годом позже, годом раньше — рояли не играет. Вечно я увлекаюсь.
Лицо его и впрямь выглядело огорченным, но вскоре морщинки разгладились, и спокойное выражение лица вернулось.
— Вы здесь преподаете? — набрался смелости и спросил я, чтобы хоть как-то продолжить разговор.
— Можно сказать и так, хотя лучше в будущем времени и не обо мне.
— Как это? — совсем расстроился я, подозревая, что от огорчения перестал понимать членораздельную речь.
— Очень просто. Преподавал, преподаю, буду преподавать — суть единое действие, различие только во времени, и потому, как только человек сможет разобраться с этой краеугольной, определяющей проблемой, все сразу станет на свои места.
— Да нет, же! Софистика какая-то, чистой воды софистика, — возразил я с ненужной, наверное, горячностью. — Поступил, поступаю, буду поступать в этот институт — все это совершенно разные вещи. Более того, я уверен, что будущего времени в моем случае не будет вообще, потому что за время службы в армии из меня выбьют остатки разума…
