— Мраморовы? Вы не из фельетона «Деревянное сердце»?
— Нет, — говорит Владимир Саввич.
Но обмануть дежурную сестру не удается. Сестра идет в библиотеку, сличает по газете имена и отчества тех Мраморовых с этими, и уже через час, когда супруги Мраморовы, приняв с дороги душ, выходят в сад на первую прогулку, они слышат за своей спиной и первый шепот:
— Где «Деревянное сердце»?
— Вон «Деревянное сердце».
За шестиместным столом Владимир Саввич и Вера Васильевна обедают, ужинают, завтракают вдвоем. Обитатели санатория вежливо сторонятся их. В море плавают, плещутся косяки купающихся, на песке тесно от загорающих, а поговорить супругам не с кем. Зато глазеющих было великое множество. Только-только Вера Васильевна и Владимир Саввич улягутся на топчаны, подставив спины солнцу, как тут же на них устремляется чей-то внимательный взгляд. На чету Мраморовых приходили смотреть и свои, и из чужих санаториев.
Владимир Саввич краснел, смущался, а Вера Васильевна нисколько. Она меняла по пять раз в день платья, выходила каждое утро на море в новом купальнике и прожила в «Ривьере» до конца путевки.
Я чаще упоминаю имя Веры Васильевны потому, что основной удар после опубликования фельетона пришелся по ней. Это объясняется не тем, что вина Владимира Саввича перед сыном была меньшей, просто фельетон был опубликован в дни, когда институт, в котором профессор Мраморов руководил кафедрой механизации, был на каникулах. Студенты разъехались: одни — на практику, другие — на отдых.
Прошло три месяца. Каникулы кончились. Владимир Саввич является к студентам читать лекцию. Улыбается, говорит:
— Здравствуйте.
А студенты поднимаются со своих мест и выходят из аудитории.
Декан собирает студентов, объясняет им:
— Местком еще в начале лета осудил неправильное поведение Мраморова в семье. Вынес ему выговор. Пора уже и забыть про старое, помириться с профессором.
Все как будто правильно, а студенты мириться не желают, на лекции профессора не ходят.
Директор института спешит в Министерство высшего образования:
— Чепе. Студенты отказываются слушать лекции Мраморова. Их нужно наказать.
А один работник министерства догадался спросить:
— За что наказывать студентов? За то, что они не желают прощать своему учителю подлого отношения к сыну? Давайте лучше уберем с кафедры учителя.
На место Мраморова назначается новый профессор, а Мраморов едет доцентом в один из волжских институтов. Но смена мест не прибавляет Мраморову уважения. Он приходит читать лекции на новом месте, а там то же самое: учитель входит в аудиторию — ученики выходят.
Профессор Мраморов прислал в редакцию покаянное письмо. Мы опубликовали его с примечанием редакции: так, мол, и так, человек осознал, прочувствовал свою ошибку, пора его и амнистировать.
Но ни покаянное письмо, ни примечание редакции не помогли профессору. Министерство высшего образования предоставило Мраморову возможность попытать счастья еще в двух учебных заведениях: в Сибири и на Дальнем Востоке. И там и там первые лекции проходили без инцидентов, но достаточно только было студентам узнать, что перед ними тот самый Владимир Саввич, который отдал родного сына на съедение злой мачехе, как они тут же переставали ходить на его лекции. Доброе имя легко потерять, а восстановить его ой как трудно!
И пришлось Мраморову расстаться с кафедрой преподавателя. Сейчас он работает в институте, но не в учебном, а в научно-исследовательском.
* * *
Закончил Андрей Кикин рассказ, и с места поднялся Пав. Крохалев:
— Мы слышали рассказ о силе фельетона напечатанного. Моя история удивительней. Мой фельетон не был не только напечатан, но даже написан. Он существовал только в воображении одного впечатлительного человека. Если вы разрешите…
И Пав. Крохалев начал так:
Грозовой дождь настиг меня на Спартаковской улице. Стою, прижимаюсь к стене дома, прячусь под козырьком старенького крылечка, а на расстоянии легкого вздоха от меня — обнаженный скелет преогромной арфы. Только вместо струн к этой арфе от неба до земли натянуты дождевые струи.
Их столько и они такие тугие, что кажется, только тронь одну из них, и летний ливень перейдет во всемирный потоп. Но мне сегодня потоп ни к чему. Меня ждет в редакции посетитель. Утром я специально предупредил, просил его прийти ровно к двум, не опаздывать. Он, по всей видимости, пришел, не опоздал, а я, вместо того чтобы быть в редакции, в десяти километрах от нее. Стою, прячусь от дождя, и, сколько еще простою, неизвестно.
Злюсь, ворчу, а небо все темнее и темнее. И вдруг у тротуара останавливается машина. Водитель открывает дверцу и гостеприимно приглашает внутрь.
Растягиваю над собой свежий номер «Правды» и под ее защитой ныряю в машину. Водитель включает скорость, а я, вместо того чтобы сказать «спасибо», говорю:
— Пожалуйста, побыстрее.
Машина ползет по мостовой, как по дну реки. «Дворники» надрываются, пытаются отмыть в толще воды на ветровом стекле хоть какую-нибудь видимость, но тщетно. Дождь наддал, надбавил, и водитель затормозил, остановился. А в каком месте города, на какой улице, неизвестно. Ни впереди машины, ни с ее боков разглядеть ничего нельзя.
Ветровое стекло стало стеной гигантского аквариума, только вода, на наше счастье, не внутри, а снаружи.
— Вы не волнуйтесь, я оплачу сверх счетчика и вашу любезность, и эту вынужденную остановку, — сказал я и по тому, как улыбнулся водитель, почувствовал, что сказал не то. — Минуточку, я где, в такси?
— Нет.
Водитель снова улыбнулся:
— Не припоминаете меня? А я сразу узнал, когда увидел вас под дождем. Думаю, нужно остановиться, помочь фельетонисту.
Внимательно смотрю на владельца машины. Лицо круглое, большое. И на большом лице черненькие бусинки глаз.
— Не можете вспомнить? — пробуравили меня бусинки и добавили: — Так и должно быть. В конце концов, кто я? Рядовой советский служащий. Человеческий ширпотреб, и только. С такими знакомятся, чтобы через минуту их забыть.
Краснею, зажмуриваюсь, и мне начинает казаться, что мы встречались, но где, когда?
— Хорошо, кину веревочку. Концерт Вана Клиберна помните? Не в тот его приезд, а еще в тот, когда городские старушки брали приступом театральные кассы?
Концерты Клиберна я помню, помню и старушек, которые опустошили кассы и заставили меня, хоть и не люблю я этого, доставать билеты через черный ход.
И, вспомнив про черный ход, я сразу, вспомнил про большеголового, круглолицего человека с колючими бусинками вместо глаз.
— Вы директор главной театральной кассы?
— Увы, всего только администратор. Знаю, что запамятовали, поэтому назову свою фамилию: Елисапетов Август Леонидович.
Да, это он, тот самый Август Леонидович, который выручил меня, дал возможность послушать Вана Клиберна не в тот приезд, а еще в тот, когда Ван только-только стал знаменитостью…
От посещения главной театральной кассы у меня остался смутный, неприятный осадок. Мне показалось тогда, что большеголовый, круглолицый Август Леонидович, извлекая билеты из дальнего, потаенного ящика, так пробуравил меня своими бусинками, точно хотел сказать:
«Нехорошо, товарищ фельетонист, на страницах газеты выступать образцом добродетели и моральной чистоты, а чуть приспичило, и вы, забыв о добродетелях, стучите в дверь всеми осуждаемого черного хода».
А может, он и не думал так и мне только показалось! Чтобы не портить новой встречи неприятными воспоминаниями, я с благодарностью пожимаю руку Елисапетову, который дважды пришел мне на выручку. Тогда и сегодня. И так как видимость за ветровым стеклом стала улучшаться, говорю:
— Может, тронем?
И машина тронулась. Сначала еле-еле, но по мере того, как прояснялось небо, скорость увеличивалась.
У Земляного вала дождь прекратился, и я попросил Елисапетова остановиться.
— Хотите пересесть на такси?
— Боюсь злоупотребить вашей любезностью.
— Не бойтесь. Вы в редакцию? И мне в ту же сторону.
У Красных ворот Елисапетов сказал:
— У меня о фельетонистах было до сегодняшнего дня ложное представление.
— А именно?
— Фельетонисты всех учат, всех разоблачают, и мне казалось: раз так, редакции должны держать фельетонистов на привилегированном положении, чтобы у фельетонистов не было соблазнов. А у вас даже нет элементарного сервиса.
— Например?
— Автомашины «Волга».
— Не положена по штату.
— Приобретите собственную.
— Не по карману.
Бусинки пробуравили меня.
— Понимаю, вы хотите задать вопрос: «А где взял деньги на машину ты, мелкий советский служащий?»
