него звонок с вопросом: “Что у вас там, твою мать, происходит?!”, – и мое настроение было заряжено достаточным минусом, чтобы дать ему необыкновенно исчерпывающий ответ. Я сказал, что он знал бы больше, если бы звонил своей сестре чаще, чем раз в два месяца. Насколько я понял, его это задело, но разбираться с внутренними проблемами я предложил ему самостоятельно.
Калитка не заперта.
Прохожу через двор, глядя на кирпичную плитку под своими ногами.
Сухая и теплая погода последних дней добила последний снег, но я замечаю это только сейчас. Что в городе сменилось время года. Не календарно, а по факту, но весенний воздух ощущаю без реакции. Реакция у меня в последние дни атрофировалась. Двигаюсь я тоже почти на автомате. И живу тоже. Херня, которую не могу себе позволить, потому что, войдя в дом, вижу угрюмое, сонное лицо Мишани.
– Па… – сидя на стуле у входной двери, он клюет носом и натягивает на ногу ботинок. – Я уже поел…
Я вижу его впервые за эти дни, но раньше прийти не мог. Ищу на детском лице признаки обиды, но вижу только сосредоточенность, с которой он завязывает себе шнурки.
Из кухни вылетает его бабушка. Вскользь отмечаю, что она более растрепанная, чем обычно, и в целом немного помятая. За ней появляется Романов, пряча руки в карманах джинсов.
– Давай одевайся, – говорю сыну, снимая с вешалки его куртку.
– Доброе утро, – Галина Владимировна смотрит на меня волком.
– Доброе, – протягиваю сыну куртку.
Все новости я транслирую сюда через шурина. В основном промежуточные, чтобы не перегружать им всем мозги. И себе тоже.
Миша путается в рукаве.
Придерживаю куртку за капюшон, помогая ему найти “дырку”. Через заднюю дверь в противоположном конце коридора в дом заходит тесть. У него в руке свернутая газета, очевидно, свежая местная пресса, на лице хмурая задумчивость.
– Здравствуй, Руслан, – кивает мне оттуда.
Отвечаю ему рассеянным кивком.
– Руслан, послушай, – начинает его супруга. – Я не понимаю, почему Миша не может остаться здесь, у нас. Ты занят целый день. Зачем дергать ребенка?
– Он поедет со мной, – отвечаю ей.
– Но Миша же не может до ночи сидеть в детском саду…
– Он не будет там сидеть.
– А кто за ним присмотрит?
– Побудет со мной в мэрии, – отвечаю ей.
– В мэрии?! – восклицает. – У меня отпуск, у Андрея Михайловича свободного времени тоже хватает, Миша может остаться у нас…
Не имея желания продолжать этот бессмысленный спор, повторяю:
– Он поедет со мной.
– Но зачем это нужно? – продолжаю слушать я. – Неизвестно, когда Оля…
Посылаю очень говорящий взгляд, намекая на то, что ей стоит серьезно фильтровать свои слова, потому что Миша впитывает каждое из них, а у меня нет желания пугать его больше, чем он уже испугался за эти дни.
– Мы не знаем, как долго все это продлится… – меняет она формулировку. – Всем будет спокойнее, если ребенок будет у нас.
Внутри меня уже несколько дней взведенная пружина.
Мое терпение натягивается до предела, но даже на этом пределе я объясняю ей обстоятельно:
– У моего сына есть дом, и он поедет домой. Со мной. Со всем остальным мы разберемся. Если нужно, найдем няню.
– Няню?! У него есть бабушка и дед, зачем ему няня?! Что за блажь такая? Я и Оле говорила, что ребенком должна заниматься мать, а не няня! Я думаю о ребенке. Я хочу как лучше…
– Мне сейчас абсолютно похер на то, чего хотите вы, – знакомлю ее с реальным положением вещей.
– Рус… – напрягается Романов.
Его мать прикрывает рукой рот, Миша лепечет: “Ты ругаешься…”.
Я не смотрю на своего тестя, смотрю только на его жену и разъясняю:
– Я от близких жду понимания и поддержки. Понимания и поддержки, – смотрю в ее вспыхнувшее лицо. – Если вам нужны здоровые семейные отношения между нами, научитесь слышать кого-то, кроме себя, иначе разговаривать нам будет не о чем.
Романов проводит рукой по лицу и бормочет:
– Заебись.
Забираю с комода Мишанин рюкзак и отдаю ему шапку, которую он быстро надевает, переводя круглые глаза с меня, на остальных.
– Спасибо, что присмотрели, – в гробовой тишине протягиваю сыну руку. – Пошли.
Выходим из дома все в той же тишине.
Ладонь сына в моей маленькая и теплая.
Это успокаивает.
Звук его бодрых шагов рядом – тоже.
Он молчит, когда выходим за ворота. И когда помогаю ему забраться в детское кресло. Боковым зрением вижу, что из калитки выходит его дядя.
Захлопываю дверь, поворачиваясь к нему.
– Нового ничего? – спрашивает, положив руки на пояс.
– Со вчерашнего вечера ничего.
– Это вроде хорошо. Нет?
– Да… – смотрю вдаль, щурясь.
Мы разговаривали вчера вечером, и я рассказал последние новости.
У нас улучшения. Они прогрессируют. Но даже сейчас я не могу расслабиться. Я скован изнутри, заморожен.
– Ты когда спал в последний раз? – слышу я тихий, слегка напряженный вопрос.
– Ночью, – отвечаю ему.
– Что-то не похоже.
– Я в норме.
– Пф-ф-ф… – он проводит по волосам рукой. – Я тебя понимаю и поддерживаю, если че, – сообщает. – Если что-то нужно, позвони, я помогу чем смогу.
– Спасибо, – говорю ему.
– Рус… – кладет мне на плечо руку. – Все хорошо будет.
Киваю, и он убирает руку.
Любимый вопрос сына в эти дни: “Когда мама вернется?”, – и он задает его, как только я сажусь в машину. Я знаю, что оберегать детскую психику нужно без перегибов, чтобы окружающая действительность не стала для него полной неожиданностью, но на собственном ребенке мне экономить не хочется. Мне хочется защитить его от дерьма. Чтобы оно вообще его никогда не касалось, но врать ему не стоит.
– Не знаю, – отвечаю на его вопрос, пока Боря везет нас в детский сад.
– А когда к ней можно будет прийти? – ковыряет он какого-то пластикового человечка. – Я соскучился…
– Потерпи, – прошу его. – Скоро сходим.
– Честно? – поднимает на меня свои серьезные глаза.
Я вижу в них Олю.
Ее манеру, которую ни с чем не спутать.
И это легкий удар под дых, потому что я, блять, тоже соскучился.
– Да, – отвечаю сыну. – Честно…
Мишаня кивает, хмуро рассматривая свою игрушку.
Он был в лютой истерике, когда узнал, что Оля в больнице. Результат того, что родители моей жены обращаются со словами небрежно даже там, где нужно хотя бы на пять сотых включить мозги и быть аккуратнее.
Откинув голову и прикрыв глаза, чувствую, как на секунду с висков слетает тяжесть.
Я задвинул работу в такой дальний ящик, что с трудом могу вспомнить, на чем вообще закончил четыре дня назад. Я
