отказался от всех командировок на ближайшие две недели. Не участвовал ни в одном комитете. Проигнорировал пятьдесят процентов звонков. Я появлялся в своем кабинете только для того, чтобы подписать документы и разгрестись с текучкой, которая накапливается как снежный ком, но меня это не парит. Я просто переложил свою работу на заместителей, и уверен, скоро это ружье выстрелит, но мне и на это плевать.
Забросив Мишу в сад, еду в мэрию, начиная рабочий день на час позже положенного.
Лоб моего секретаря прорезает морщина, когда я появляюсь в собственной приемной.
– Краше в гроб кладут… – бормочет, следуя за мной.
– Сделай кофе, – прошу ее, усаживаясь за стол.
Тру пальцами переносицу, глядя на лежащую передо мной стопку документов для подписания.
Принимаю входящий от главврача теперь уже горячо любимой мною больницы.
– Да? – говорю в трубку.
– Доброе утро, – здоровается Филимонов. – Ну что ж, проснулась наша красавица, – сообщает он.
Сжимаю пальцы в кулак, поднося его к губам и чувствуя, как внутри лопается пузырь напряжения, от которого четыре дня мне в глотку не лезло ни хера, кроме кофе.
– Еду… – сбрасываю вызов и встаю со стула, оттолкнув его от себя.
Он сам встречает меня в отделении.
Протягивает халат, со словами:
– Пять минут, не больше.
Киваю.
Надеваю бахилы и позволяю медсестре реанимации обработать свои руки антисептиком.
Автопилот, на котором я функционировал все это время, отключается только тогда, когда вхожу в палату и вижу повернутое ко мне пепельно-бледное лицо.
Вокруг кровати куча аппаратуры. У Оли в вене иголка.
Она просыпалась пару раз до этого, но я тупо не успел эти пробуждения застать.
Я даже не понимаю, в курсе ли она, где находится.
Ее глаза медленно моргают, глядя на меня. Веки тяжелые, будто с минуты на минуту она снова отключится.
Придвинув к кровати стул, хриплю:
– Привет…
Она дергает рукой, собираясь ее поднять, но на эту простую манипуляцию у нее не хватает сил.
Ловлю ее ладонь и целую в центр, прикрыв на мгновение глаза.
Оля перебирает пальцами, накрывая ими мою щеку.
Накрываю ее ладонь своей, наслаждаясь этой лаской, от которой из горла вырывается тихий хрип.
– Чернышов… ты на кого похож? – спрашивает Оля.
В ответ я издаю невнятный смешок.
Ее голос дико хриплый, брови хмурятся. Глаза плавают по моему лицу. Пальцы гладят мой заросший четырехдневной щетиной подбородок.
Бледность ее лица меня пугает, но она пройдет.
– Я в норме… – глотаю слюну, чувствуя, как горло на секунду свело спазмом.
Она мне не верит.
Гладит пальцем мою губу.
Я прикусываю фалангу.
– Где Миша?
– Со мной, – округляю я.
Я снова целую ее ладонь, наблюдая за тем, как в ее расширенных зрачках отражается солнечный свет, который льется из окна.
Не знаю, смогу ли когда-нибудь рассказать, как сильно я обосрался.
Как у нее падало давление, и снижался сердечный ритм. Как пялился в пустое окно той подсобки, встречая рассвет вместе с падением ее показателей. Как боялся того, что это не прекратится. Каждую гребаную минуту. Как сидел тут, рядом с ней, в ожидании, что она откроет глаза, и уходил, так и не дождавшись. Как готовил для нее транспортировку в столичную клинику на случай, если придется. На всякий случай…
– Передай ему привет… – просит она.
– Передам…
Тихий стук в дверь воспринимаю, как требование покинуть помещение.
Не торопясь отпускать ее руку, говорю:
– Заеду вечером.
– Не надо… – говорит еле слышно. – Лучше поспи… ладно?
Втянув в себя воздух, киваю.
Когда дохожу до двери, ее собственные глаза уже закрыты, а за дверью в меня резко начинает возвращаться жизнь.
Я понимаю, что голодный. Мне нужно в душ. Нужно поспать.
Простые вещи, которые без нее мне нихрена не давались.
Наши дни. Руслан
– Пап, а сколько тебе лет?
– Тридцать два, – открываю дверь барбершопа и пропускаю Мишаню вперед.
В его руке маленький рожок мороженого, которое он аккуратно слизывает, следуя за мной по пятам.
Мой возраст переваривает молча, что-то соображая в своей голове.
– Доедай, – велю ему, снимая пальто и вешая его на вешалку.
– Я больше не хочу, – протягивает мне рожок.
Его руки липкие.
– Блин… – бросаю мороженое в мусорное ведро. – Погоди…
Он растопыривает пальцы, помогая мне обтереть их влажной салфеткой, которую достаю из коробки на столике при входе.
– Мама будет ругаться… – кивает на маленькое пятно у себя на куртке.
– Прорвемся… – бормочу.
Затираю куртку, решая, что это не критично.
Последнюю неделю границы критичного и некритичного размазались и сместились. Сделали меня невосприимчивым к одним вещам и очень восприимчивым к другим.
– Что хотите? – спрашивает у сына стилист, когда тот забирается на кресло перед зеркалом.
Сажусь на соседнее, потирая руками лицо.
У сына лохматая шевелюра, сам я выгляжу чуть менее бардачно, но сегодня нам нужно привести себя в порядок.
– Хочу как у папы, – объявляет Миша.
Парень, который с ним работает, копирует мою стрижку, и от этого нахожу дофига забавного в самых простых вещах.
Двадцать четыре на семь делить свою жизнь с сыном – переворот всего моего распорядка, но я уже давно на него забил. У меня есть первое китайское предупреждение от начальника, второе наверняка будет фатальным, но я делаю свой выбор, игнорируя последствия.
Через сорок минут покидаем салон с одинаковыми стрижками.
Весна пришла резко, и мы не успели забрать из Олиной квартиры легкую одежду сына. На свой страх и риск разрешаю ему не застегивать куртку, когда выходим на улицу.
Мишаня нетерпеливо смотрит в окно, болтая ногами в автомобильном детском кресле, пока Боря везет нас по городу.
У цветочного магазина прошу Мишу остаться в машине. Надя заказала букет еще вчера. Глядя на него, нахожу его красивым и достаточно тяжелыми, чтобы сыну было проблематично тащить его самому, когда оказываемся в длинном больничном коридоре.
Он не издает ни звука, но я вижу, как его колбасит от желания придать себе ускорение.
– Не шуми, – предупреждаю, подводя его к палате. – У мамы голова болит.
Кивает, глядя на все вокруг круглыми глазами.
Передаю сыну букет и открываю дверь, в которую он проходит все с такими же круглыми глазами и практически на цыпочках.
Олю перевели из реанимации в обычную палату вчера, но для масштабного приема посетителей она не в ресурсе, поэтому я попросил ее семью пока не приезжать. И для меня становится открытием то, что на стуле у кровати сидит старый знакомый.
Хирург-травматолог Тхапсаев.
Они ведут размеренную тихую беседу, насколько я понимаю,
