Саорин рассмеялась.
– Это уж точно. Ну всё, сейчас принесу еду.
Вечерняя дорога встретила подсвеченной закатом брусчаткой. Аяна ехала в тот дом, который теперь называла своим, и смотрела, как вытягиваются тени от ног Ташты, изломанные краями камней дороги, удлинённые солнцем, которое катилось за гладь залива. В половину девятого оно спрячется за горизонт, как сияющая медная монетка прячется в щель кармана в день, когда Уителл выдаёт выручку, делая пометки в большом синем журнале. А ещё через полчаса и свет тоже станет синим, синим, как печальные или тревожные глаза Гелиэр. Аяна изо всех сил надеялась, что они теперь никогда не станут такими синими, что они сохранят это сегодняшнее трепетно затаённое в них ожидание счастья.
Ташта шагал, и вдруг снова тревога приняла её в липкие, тревожные, холодные объятия, гладя по шее ледяными пальцами. Всё, что она задумывает, каким-то образом рушится. А что если Мират в последний момент откажется от брака? Саорин сказала, что у него есть такая возможность...
Да ну, быть такого не может. Не может. Слишком много она пережила, чтобы он вот так взял и отказался. Да и зачем? Мират любит Гели. Пусть это лишь страсть, о которой как-то раз говорила олем Ати на занятиях в учебном дворе, когда они истолковывали одно из сказаний. Пусть. Олем тогда сказала, что страсть даётся людям, чтобы, закрыв глаза, не видя ничего, ринуться в объятия друг к другу, а потом уже вырастить из этой страсти нечто большее. Дальше Аяна не очень слушала, потому что ей эта тема тогда показалась немного скучной, Коде очень смешно косился на Тили, а в затылок кто-то сзади кидался ягодками купресы Аяна всё время отвлекалась и вертелась, пытаясь уличить озорника, и в конце концов олем Ати попросила её не мешать и посидеть за открытой дверью. Аяна обиделась и ушла домой, и потом долго не ходила на занятия, если видела на листе имя Ати, написанное её ровным, мелким почерком, буквами, похожими на силуэты птиц на верёвке для белья.
Как же она жалела об этом сейчас и каждый раз на своём пути. Может быть, она бы услышала слова, которые помогли бы ей, как та табуретка в Хасэ-Даге, раз и навсегда покончить с касаниями ледяных пальцев тревоги.
– Кимо, Кимате, – пела она, пытаясь успокоиться, пока стирала в большой лохани рубашки и штаны. – Ареме даре, гойа то веа, кодани ме лойо, ланто терайе!
Кимат бегал вокруг, смеясь, и повторял за ней, смешно картавя.
– Ты учишь его своим песням? – спросила Иллира, выходя во двор с корзиной белья. – Вот, это тоже постирай, пожалуйста. Тяжело нагибаться.
– Давай. Это не песня, это скорее присказка... Ну, ласковая... не знаю. Ну да, можно сказать, что и песенка. Любимый первенец, радость моей жизни, прохлада весёлой реки, неспешно и светло текущей по родной земле... Как-то так.
– У вас красивый язык. Очень певучий. Арнайский не такой. Я его не знаю, но кирио на нём говорили, когда какие-то дела обсуждали при катьонте. Он как будто окликает...
– Да, он совсем другой. И очень много устойчивых сокращений, гораздо больше, чем у нас.
– А как называется ваш язык?
Аяна выпрямилась. Палец Конды постукивал по столу, и тёмное кольцо с обтёртыми до серебристого блеска краями на соседнем пальце слегка вздрагивало.
Она одёрнула себя. Всё. Конец истории. Надо привыкать к этой мысли.
– Я не знаю, – сказала она, подавив ком в горле. – Есть наш язык, и есть общий, – сказала она. – Наше хранилище сгорело очень много лет назад. Никто не знает...
– Обидно. Я не из кирио, но всегда интересно узнать больше о том, кто ты и кто были твои предки.
– Ну, наверное, да. Знаешь, да. Я сейчас вспоминаю своих предков, и не могу вспомнить их дальше прапрапрабабушки Веви. Дальше надо смотреть родовую книгу.
– Ваш род есть в родовой книге? – удивлённо улыбнулась Иллира. – Так ты всё-таки кира?
– Выходит, что так, – пожала плечами Аяна. – У нас вся деревня там есть, – улыбнулась она тоже. – И верхней деревне, что в трёх рандах дальше от моря, тоже есть своя книга. Две деревни кирио, представляешь?
– Да уж. И все грамотные, как ты.
– Да.
Они развесили бельё на верёвке, натянутой от нужника к дому. Белые и серые рубашки, штаны, простыни, колыхаясь, парусами разделяли два соседних двора.
– Как ты? – спросила Иллира. – Ты ела?
– Ой, нет. Я оставила горшок на кухне. Мне Саорин собрала остатки.
Она сходила в дом и вынесла Иллире стул, а сама села на лесенку рядом. Еда остыла, но Аяна вылавливала кусочки курицы и прямо с вилки скармливала Ишке, а он тянул, растопыривая когти, лапу к вилке, торопя её.
– Ненасытный, – сказала Иллира, глядя, как он подобрался и сгорбился, чавкая, над очередным кусочком. – Я думала, он просто дорвался до еды, наест бока – и прекратит смотреть таким голодным взглядом, но нет. А может, он про запас... Что ты с ним дальше будешь делать?
Она гладила по голове притихшего, усталого Кимата, который вяло бродил рядом, а Аяна замерла.
– Что ты имеешь в виду? – спросила она, не желая знать ответ.
– Ты прикормила его...
– Это ты меня убедила. Если бы ты не сказала...
– Какая разница? Ты бы всё равно рано или поздно начала его прикармливать, разве не так? Он принадлежит Кариемелинте. Будешь пытаться его выкупить? Что ты вообще теперь собираешься делать, Аяна?
К этому вопросу предыдущая беседа её не подготовила. Аяна сидела и не могла вдохнуть, а Ишке подошёл поближе и попытался длинными белыми когтями выудить из горшка, стоявшего перед ней, мясо, но вытащил лишь кусок кабачка и брезгливо встряхнул лапой.
"Однажды юная вдова задумала тушить рагу... – пришли в голову слова песенки о вдове и кабачках, которые ей написал кто-то из девушек в доме кира Усто Дулара. – Ах, как без свежих овощей прожить всю зиму я смогу..."
Аяна попыталась отвлечься, про себя напевая её, пытаясь сделать так, чтобы весёлую, подпрыгивающую мелодию заело в голове, и она вытеснила бы другие мысли. " ...Подносит к розовой щеке... Ах, как же кожица нежна и как ухватист он в руке..."
Это не помогло. Слёзы подступали к глазам, а комок в горле вновь душил. Ишке намывал усатую морду, косясь на Аяну.
– Иллира, это опять возвращается, – пробормотала она. – Мне страшно так, что у меня болит живот. Тоска и страх мешают мне думать.
– Тебе будет страшно, пока ты не решишь этот вопрос, – вздохнула Иллира. – Этот страх будет преследовать тебя. Как запах грязных, заношенных и в чём-то густо измазанных портков, которые скомкали и запихнули в шкаф под твои чистые рубашки, под полку с платьями, чтобы скрыть следы хулиганства. Он будет вылезать в неожиданные моменты. Каждый раз, когда ты подойдёшь слишком близко или, тем более, если хоть немного приоткроешь дверку. И чем дольше там лежат эти вонючие портки, тем гуще вонь. Тем больше вероятность, что всё остальное пропитается ею, и с некоторых вещей запах так и не выстирается. Эх, – снова вздохнула она. – Хорошее было платье. Тебе нужно разобраться с этими портками, выкинуть или привести в порядок, потому что будет обидно найти их, когда они уже никому не будут впору, при этом успеют что-то ещё испортить.
– Ох, да... Я ругала его за это. Он всё время комкал грязные рубашки в мешок. Он даже не причёсывался, Иллира. Он причёсывался два раза в неделю, пятернёй. Я удивилась, когда нашла в его вещах гребень.
– О, он в первый раз привёз мне такой же из Нанкэ. Они их там из ароматной древесины вытачивают. Со временем запах теряется, но, когда расчёсываешься, дерево нагревается и снова пахнуть начинает.
Иллира сидела, обнимая живот, и глаза были влажными.
– Он перед отъездом подошёл, когда я причёсывалась, и прижался носом к моей макушке. Я попыталась его тоже причесать, но он увернулся и ещё и обиделся. Сказал, что не маленький, и может и сам это сделать. Наверное, он купил себе гребень, когда они покидали Нанкэ.
Аяна печально сидела, кончиками пальцев слегка касаясь короткой гладкой шерсти на шее Ишке. Он сыто щурился, обернув хвостом лапы, и смотрел на дома за заборчиком и ручьём, и вдруг неловко подался шеей ей под пальцы, наклоняя голову.
