Она непонимающе уставилась на парня, который под задиристое бренчание мендере и оглушительный грохот трещоток из-за соседней телеги что-то обсуждал с торговцем за прилавком, потом снова повернулась к Конде.
Тот улыбнулся, и мелодия флейты, доносившаяся до неё, вдруг лёгкой грустью овеяла мысли. Простая, слегка запинающаяся, она плыла в холодном воздухе конца декабря, как неожиданно встреченный в холодном течении реки поток из горячего ключа на дне, как тёплая вода из колодца их двора, которой поливаешься под открытым окном купальни, когда на улице начинаются первые осенние заморозки. Она звала, точно голос, мягкий и глубокий, и Аяна застыла, цепенея, чувствуя, как нестерпимо щиплет в носу.
-Это... – прошептала она, поворачиваясь к телеге, глядя, как парень откладывает флейту. – Это...
Парень передал торговцу монеты и сунул флейту в заплечный мешок, потом повернулся и шагнул к Аяне.
13. Побег Великого дерева
– Ну здравствуй, кирья, – сказал он глубоким бархатным баритоном. – Давненько не виделись, да?
Она бросилась к нему на шею, чуть не сбив с ног, ероша его тёмные вихры, ощупывая со слезами на глазах его лицо, тонкий, еле угадываемый шрам, пересекающий левую бровь, стискивая мощные плечи, тряся его и толкая, и снова заливаясь слезами.
– Верделл! Балбесина! – рыдала она. – Верделл!
Он стиснул её в объятиях и покружил, и Аяна повисла у него на шее, хлюпая носом.
– Как ты...
Он отпустил её и показал на Арчелла.
– Арч меня привёз. Сказал, меня тут ждёт приятная неожиданность. Подарок к возвращению.
– Ну что, любовь моя, – сказал Конда. – Нанимаем?
Аяна развернулась и бросилась на шею теперь и к нему.
– Осторожнее, Айи, – рассмеялся он. – Поехали. Вернём пропажу Иллире.
Коляска тряслась на булыжниках мостовой. Аяна сидела, вцепившись в Верделла, время от времени отстраняясь, чтобы убедиться, что он ей не привиделся, и ероша его криво обстриженные отросшие волосы, и он обнимал её и сжимал челюсти, чтобы тоже не заплакать. Конда весело смотрел на них, сидя напротив.
– Приехали, – крикнул кучер.
Верделл шагнул в лавку, потом в кухню, и замер в проёме двери.
– Мама...
Иллира побледнела на глазах и медленно подняла руки к лицу. Он бросился к ней и крепко обнял, приподняв над полом.
– Мама!
Аяна стояла, вцепившись в рукав Конды. Он притянул её к себе и тоже обнял.
– Пойдём пока в лавку. Я голодный.
Они стояли у входа в лавку и жевали четверть пирога с сыром и ветчиной, пока Иллира с заплаканными глазами не выглянула, звякнув колокольчиком, наружу.
– Ну что же вы... Заходите!
Она расцеловала Аяну, хватая за руки дрожащими пальцами.
– Аяна, милая... Спасибо!
Верделл стоял в старой комнате Аяны и с выражением крайнего ошеломления на лице рассматривал спящего Астрелла. Он поднял растерянные глаза на Садора, потом на Конду, и тот развёл руками.
– Это, получается, мой брат? – непонимающе спросил Верделл. – Мама? Это ты сделала?
Конда затрясся, отворачиваясь.
– Это я сделала, – вздохнула Иллира. – Иди помой руки и садись за стол. Ты выглядишь голодным.
– Рассказывай, бедовая твоя голова, – сказала Аяна, когда все наконец уселись за стол, и горячая густая похлёбка наполняла кухню пряным ароматом. – Рассказывай всё!
– Да нечего особо рассказывать, – пожал плечами Верделл. – Меня сначала тащили по половине Фадо на лошади, потом кинули в какие-то застенки и отобрали все вещи. Потом был суд, который я толком не понял, потому что там все в основном молчали над бумажками, а потом сказали, что меня отправляют на каторгу в Рети. Нас везли в вонючей тесной повозке, скорее клетке, и посадили на вонючий грязный корабль. Потом мы топали пешком по дороге, и время от времени к нам приводили ещё людей. Там плохо кормили, такой бурды я отродясь не ел... а вдоль дороги там даже червей нет. Всё съедено подчистую. Мама, можно мне ещё похлёбки? – сказал он, в один присест проглатывая оставшуюся треть из глубокой миски.
Иллира суматошно встала и наполнила миску, стараясь зачерпнуть побольше мяса.
– Погоди, я тебе сейчас хлеб намажу маслом, – чуть не плача, сказала она, убегая в погреб и возвращаясь с горшочком сливочного масла. – На, мой мальчик... Держи!
– В общем, нас построили перед входами в шахты и осмотрели. Нас с ещё пятью парнями отогнали отдельно и сказали, что мы не годимся для тяжёлой работы. Я было обрадовался, но потом на меня посмотрел один из каторжников, которые тележки возили в отвал, и ухмыльнулся. Он сказал: "О, новых невест привезли! Отлично!". Я пере... пугался. Заорал, что я мужчина сильный, просто мелкий, и надо мной посмеялись надсмотрщики и те, кто с нами шли. Один надсмотрщик сказал, что мой язык сослужил мне злую службу, потому что если я назвался мужчиной, то должен отвечать за свои слова. И меня распределили на ворот. В первые же часы я надорвался и повис, мешая остальным крутить его. Меня вынесли в забой и оставили у стены, и хромой старик помог мне разодрать рубашку и перевязать ноги, которые я рассёк о камни. Я думал, что помру, но со мной поделились водой, а я в благодарность рассказывал до вечера о нашем с Аяной пути. Надсмотрщик увидел, что вокруг меня постоянно толкутся какие-то рабы, и подошёл узнать, в чём дело. Ночью меня перетащили в большое помещение и накормили, и я до утра рассказывал уже надсмотрщикам. Они сказали, что за такие занятные истории, так уж и быть, не будут отправлять меня обратно на ворот. Через пару дней я пришёл в себя, и меня отправили в забой, возить тележки, и ко мне начали подходить те, кто был родом из Фадо. Они спрашивали, правда ли, что я видел Великое Дерево. Я сказал, что у меня даже есть его плод.
– Ты так и носил его в кармане?
– Да. Я вынул его и показал, и меня заставили поклясться, что я не вру. Я поклялся всем, что у меня было, есть и будет, включая свою жизнь, а потом ещё на крови, что это правда плод того дерева, и посреди ночи два надсмотрщика, явно родом из Фадо, и куча каторжников вывели меня наружу. Они отвели меня в какое-то ущелье, и сказали, что это, видно, судьба подарила возможность иметь собственную святыню в утешение тем, кто больше никогда не совершит паломничество к Дереву в Фадо. Мне сказали бросить плод в землю и потом сторожить его. Два раба даже передрались, потому что поспорили, может ли быть хранителем тот, что родился не в Фадо и не учился созерцанию мира. Меня отвели обратно в шахты, и все уроженцы Фадо вежливо кланялись мне. Пара надсмотрщиков были против такого, они постоянно ходили и следили, чтобы меня ставили на самую тяжёлую работу, и мне приходилось по три часа в день то крутить ворот, то лазить по узким штрекам, таскать валуны, катать тележки, вытягивать вёдра с пустой породой. Как только те надсмотрщики уходили, мне сразу давали пить и есть. Как же я постоянно хотел есть! Мама, там осталось ещё?
Иллира встала и радостно долила ему похлёбки, и он с аппетитом жевал толстый ломоть хлеба с маслом, прихлёбывая жирный отвар.
– Спасибо. К весне я перестал проходить в узкие штреки, и те два надсмотрщика были удивлены, что я не сдох. Они приходили всё чаще, и наконец одному надоело сидеть и смотреть, как я машу киркой или толкаю ворот. Он оставил меня в покое, а второй уже не ходил так часто. А потом мне сказали, что росток проклюнулся, и я всё лето жил в том ущелье. Я буквально своим телом защищал это несчастное деревце. То на него жуки какие нападут, то какая-то парша на листьях... В общем, ко мне по очереди приходили каторжники и поклонялись этому ростку, и приносили мне часть своих паек еды. Я сначала отказывался брать, но мне жутко хотелось есть. И я перестал отказываться. Осенью там полили жуткие дожди... просто водопады. Мне пришлось построить почти настоящую крепость вокруг этого деревца, чтобы почву не вымывало. Оно, к слову, неплохо там прижилось. Когда дожди прекратились, меня снова забрали в забой, и пахали на мне, как на ломовой лошади, и мне снова носили еду, и я не отказывался, потому что постоянно изнывал от голода. Потом я перестал делать перерывы в работе. Работал с рассвета и до ночи, и помогал тем, кто был слаб, и вдруг осенью за мной пришли и сказали, что меня выкупили. Меня посадили на корабль и привезли в Дакрию, а там пересадили на другой, копэ "Эйдемас", и сегодня меня в порту забрал Арчелл. Вот. Кир Конда, спасибо, что выручил меня. Жаль, нельзя так выручить всех, кто там мучается. Там и неплохие люди есть. Как Тигелл. Тот хромой старик. Он катисом был в доме побочной дочери крейта Мады, и пару раз при мне советовал распорядителю, как укреплять забой. Мы с ним по ночам много беседовали. Он по ложному доносу туда попал.
