Ташта довёз её шагом до конюшни Перулла. Она поставила гнедого в один из четырёх денников, скользнув взглядом по изрядно погрызенным деревянным прутьям и выбоинам в стенах, которые он оставил своими копытами. Мальчик, задремавший в углу на золотистой кипе сена, возле мешков с зерном, безучастно кивнул, открыв один глаз, и она положила возле него медяк и несколько слегка заржавевших железных грошей.
Аяна вошла в арку двора Иллиры, отражавшую многократно её шаги и гулко возвращавшую их обратно, так, что они будто падали и падали сверху ей на макушку, болезненно отдаваясь в голове, и шагнула на тёмные камни двора, над которыми ветер ворошил перистые, пушистые папоротники в больших керамических горшках.
Иллира подняла голову и посмотрела на неё.
– Мама! – крикнул Кимат, бросаясь к ней и вцепляясь в штаны. – Мама!
– Здравствуй, солнышко, – сказала она, гладя его по голове.
– Аяна, а чего ты так рано? – спросила Иллира. – Что-то случилось?
– Нет. Всё в порядке, – ответила Аяна. – Всё хорошо.
– А чего отпустили-то?
– Всё хорошо. Всё в порядке.
Иллира поднялась и подошла к ней, заглядывая снизу в глаза.
– Ну-ка, посмотри на меня, – сказала она. – Прямо в глаза мне смотри. И говори, что случилось.
– Ничего, – сказала Аяна, сосредоточенным взглядом рассеянно уставившись на мочку её левого уха. – Просто отпустили. Я принесла гальку из бухты. Кидемта говорила мне.
Аяна сняла сумку с плеча, вслепую сунула туда руку и постояла так, потом присела на корточки и перевернула сумку, вытряхивая всё, что было внутри.
Иллира стояла, болезненно сморщившись, и смотрела на неё. Аяна замерла, подняла ладони и долго разглядывала их, потом плюхнулась назад, садясь прямо на булыжники двора, и медленно начала складывать обратно в сумку вещи, отряхивая каждую, осматривая и убирая в какой-нибудь из многочисленных кожаных карманов.
Наконец на булыжниках осталась только разноцветная галька, гладкая, плоская, обкатанная морем. Иллира отпустила Кимата, и он с восторгом устремился к камешкам. Аяна сидела, положив руки на колени и сцепив пальцы. Она смотрела, как сын со смехом кидает гладкие камешки, как они звонко цокают и клацают, отскакивая от камней двора.
– Аяна, пожалуйста, скажи, что происходит. Я не понимаю.
– Ничего, – сказала Аяна. – Всё в порядке.
– Знаешь, я, пожалуй, заберу его на ночь. Не знаю, приедет ли сегодня Черилл, но Кимо пусть лучше поспит со мной. Аяна, прошу, перестань повторять, что всё в порядке. Я тебя такой впервые вижу. Я не понимаю, что происходит.
Аяна молча сидела и перекладывала камешки, один на другой, слева направо и справа налево, и снова, и ещё раз, и каждый раз стопка выходила немного иной.
Вечерело. Кимат попросил есть, и она спустилась в погреб за молоком, сварила ему кашу, расплескав молоко на очаг, так, что в кухне завоняло гарью, и, пока он ел, сидела, глядя на маленький круглый сучок на одной из досок стола. Кимат начал зевать, и Иллира, которая обеспокоенно ходила всё время рядом, переглядываясь с Кидемтой, взяла его на руки.
– Я пойду уложу его, – сказала она. – Аяна, прошу тебя, сними эту странную бороду. Она похожа на щетину больной свиньи. У тебя не шелушится лицо от этого клея?
– Всё хорошо, – сказала Аяна. – Всё в порядке.
Она погладила сына по голове, глядя на окна, выходящие в арку, потом ушла в комнату, и Иллира прошла по лестнице наверх, мимо её окошка, воркуя с Киматом.
Ветер так и налетал порывами, качая листья папоротников. Она оставила створку окна приоткрытой, сняла зелёный костюм и очень аккуратно сложила его, разглаживая складки, потом легла на кровать и закрыла глаза.
Ишке спрыгнул на постель за её спиной и улёгся там, стянув покрывало с её плеч. Она вяло подёргала ткань, и кот недовольно перелёг в ноги, положив большую голову на её лодыжку.
Она лежала с закрытыми глазами, наблюдая мелкие яркие всполохи и рябь в черноте на своих веках.
2. Багровое пламя
Острая боль раскалённым гвоздём ткнула лодыжку, и Аяна моментально проснулась и зажмурилась, хватаясь за ногу и одновременно за покрывало, которое Ишке опять стянул с неё прыжком.
– Ишке! – воскликнула она. – Прекрати так прыгать!
С площадки послышался шорох, и на неё сверху, из окна, рухнуло что-то большое и тёмное.
– Айи...
Конда прижал её к себе, и она слышала стук его сердца в темноте, его тяжёлое, горячее дыхание. Она замерла, будто окаменев. Конда закинул на неё ногу и лежал, крепко стиснув, нагревая затылок выдохами. Потом он развернул её к себе и потянулся поцеловать, но отшатнулся.
– Что... что у тебя... Что с твоим лицом?
Он отстранился и пытался в темноте разглядеть её.
– Аяна! Айи!
Он тормошил её, ощупывал горячими пальцами её лицо, потом наконец поддел и дёрнул сетку с бородой.
– Айи! Что с тобой? Что это за... Что это за штука? Зачем ты...
Он обнял её снова и зарылся носом в её волосы. Она лежала и слушала, как бьётся её сердце, и как стучит его.
– Почему ты молчишь... Айи... что с тобой? Посмотри на меня!
Он повернул ладонями её лицо и тревожно вглядывался, пытаясь понять, но лунного света в рваных тучах было недостаточно.
Аяна посмотрела ему в глаза, и они были как две пропасти во мраке. Его ладони задрожали. Он выпустил её лицо и убрал руки, потом просто лёг у неё за спиной, уткнувшись лицом ей в волосы.
Она закрыла глаза и смотрела на фиолетово-зелёные узоры, сплетающиеся у неё под веками.
Рассвет робко поднимался из-за гор, высветляя небо. Аяна открыла глаза, и вдруг пронзительное счастье на один-единственный краткий миг защекотало у неё в груди и носу, а глаза слегка защипало. Конда обнимал её сзади, прижимаясь и согревая, и она скосила глаза на его руку, на его длинные смуглые пальцы. В горле возник едкий, душный комок, поднимавшийся откуда-то из груди, вверх по шее, к мочкам ушей, сводя челюсть. Спину словно сковало судорогой от шеи и вниз, до лопаток. Она лежала с открытыми глазами и смотрела в светлую оштукатуренную стену, и та будто надвигалась на неё, кружась.
Стало ещё светлее. Конда зашевелился, шумно вдохнул и стиснул её, вжимаясь лицом в затылок. Аяна посмотрела вниз, на простыню. Там лежала фальшивая борода. Она протянула руку и потрогала пальцем светлые жёсткие волоски.
Конда слегка отстранился, потом поднялся на локте и сразу сел. Он молчал. Аяна поднялась, не поворачиваясь, и тоже села, свесив ноги с кровати, спиной к нему. Комок в горле стал ещё горше. Плечи болели. Она покосилась на правое плечо. Там краснели пятна, начавшие перецветать в фиолетовый.
Она сидела так, пока не услышала скрип половиц на втором этаже. Потом встала, аккуратно взяла штаны со стула, встряхнула, расправляя, и натянула их.
Она повернулась к кровати. Конда сидел там, под окном, и смотрел в угол, где стояла кроватка Кимата и лежала маленькая бархатная лошадка.
Аяна стояла, молча глядя на него.
– Это... это правда? – безжизненно пробормотал он.
От звука его голоса её будто проткнула насквозь, через грудь, какая-то огромная невидимая игла. Вокруг задвигались краснеющие вихри.
Она смотрела на него в багровых отсветах, жжение в груди было невыносимым.
Конда вдруг гибко поднялся. Его лицо было тусклым, бесцветным, омертвевшим. Он в одно движение подтянулся за карниз окна, скользнул на площадку перед ним и тенью перелетел через перила, исчезая в арке. Аяна стояла, глядя ему вслед, в разгорающихся багровых всполохах.
Щёку обожгло.
Иллира, держась за живот, шагнула в сторону, выпуская её из комнаты. Дверь треснула об косяк так, что весь дом вздрогнул.
Она кричала. Она кричала, стоя в маленьком дворике, так яростно, будто от этого зависела её жизнь... или смерть. Она кричала в рассветное небо, рыча, сжимая кулаки, так, что глаза болели от напряжения, и ком в горле рвался под натянутыми сухожилиями, и напротив, через ручей, в нескольких дворах лаяли собаки, и кто-то начал браниться, а она рычала, иссякая, падая на колени на безжалостно жёсткую брусчатку, обжигая горло исступлённым рёвом.
