– Аяна, ты потеряла рассудок, – плакала Гели. – Он заразил тебя! Её безумный муж заразил тебя!
– А ну пойдём со мной.
Аяна нежно, но очень твёрдо схватила её за запястье и потащила в комнату. Гелиэр в страхе бежала мелкими шажочками, не упираясь, но запинаясь о ковёр.
– Пиши письмо, – сказала Аяна, разворачивая Гелиэр за запястье и толкая на кресло, за столик. – Пиши. Сейчас же. Давай. "Кир Мират, считаю необходимым напомнить тебе, что..."
– Нет.
Аяна сжала челюсти. Гелиэр сидела перед ней, подняв глаза, и они были как тёмное штормовое море.
– Нет. Ты не пойдёшь никуда ни с каким письмом. Я не буду писать никаких писем. Достаточно. Я и так уже достаточно натворила, слушая тебя. Осталось три дня. Он ничего не присылал. Значит, это моя судьба. Если так суждено, то так оно и будет.
Она говорила так твёрдо и в тоже время так безнадёжно, отчаянно, что у Аяны перехватило дыхание.
– Что ты говоришь такое... – выдохнула она. – Гелиэр! Гели!
– Ты сказала, что это может быть приятно... – прошептала Гелиэр, закрывая глаза. – Может быть, я тоже смогу... Привыкнуть. Те трое... они ведь не безумны, правда? Все так делают... Мама тоже... Всех выдают замуж, и у них рождаются дети. Тебе повезло, что ты родилась в другом месте, и что твой муж был тем, кого ты полюбила. Мне просто не так повезло. Ничего. Видимо, это...
– Открой глаза, Гели! – крикнула Аяна. – Открой! О какой судьбе ты мелешь! Мы должны делать всё, что зависит от нас! Это и есть судьба! То, что мы делаем сами!
Она наклонилась и резко, яростно смахнула обеими руками на пол всё, что стояло на столе перед Гелиэр.
В тишине несколько флакончиков духов, замедляясь, постукивали витыми ребристыми боками, покачиваясь, об пол, и наконец остановились, замерев.
– Я не могу позволить тебе сдаться, – сказала Аяна, сквозь багровые вихри перед глазами глядя на чернильницу на полочке. – Нет. Пиши, или я поеду без письма.
Гелиэр отвернулась к зеркалу и привычным жестом протянула руку за щёткой в серебряной оправе, но пальцы коснулись пустоты. Она покосилась вниз, на пол, на рассыпанные в беспорядке флакончики, жестяные круглые коробочки, серебряные заколки, шпильки, пилки, щипчики для ногтей и расшитые ленты, двумя змеями струившиеся к ковру. Щетка валялась среди заколок. Взгляд Гелиэр вернулся к зеркалу. Она смотрела в глаза Аяне через мутноватое, сероватое отражение, а та смотрела в глаза Гелиэр, и всё вокруг постепенно краснело.
Откуда-то из живота поднималась раскалённая, бурлящая едкая жижа, как из кипящих ключей вдоль русла Енко, или тех, вокруг которых они собирали квасцы в долине Рогатого духа. Багровое пламя лизало расписанную стеблями и бутонами цветов светлую штукатурку стен этой комнаты, которая когда-то была тюрьмой для матери Гелиэр, и в которой та погибла, так и не увидев, как её дочь встречает шестой праздник рождения. Занавеска вздымалась от ветра, раздражая, разъяряя своим безостановочным ритмичным хлопающим движением.
Аяна развернулась на каблуках, схватила сумку и направилась вниз, в свою комнату, слыша за спиной приглушённое захлопнутой дверью восклицание Гелиэр. Она отстучала каблуками каждую из ступенек лестницы, впиваясь в мраморные перила над раздражающе резкой и равномерной вереницей балясин, так, что камень визжал под её пальцами, вторя скрипу её зубов. Живот свело, плечи тоже, и теперь они болели ещё сильнее, напоминая о пальцах Конды, о том, как он сжал её в той каморке.
Она вслепую развернулась к гулкой деревянной стене под лестницей. Удар. Удар. Удар. Руки неистово болели. Ещё удар.
– Пусти меня, Илойте! Не касайся меня!
Он нёс её, извивающуюся, по лесенке. Аяна растопырила ноги и руки, со скрежетом обдирая стены, но он упорно шагал, уворачиваясь, пока не дотащил её до кухни, потом отпустил, отскакивая.
– И-и-и... Ррраз!
Она дрожала, задыхаясь, открыв рот в беззвучном крике, ослепнув от ледяной воды. Видана стояла, опустив кадушку, рядом. На полу, скользя по луже, разбегались от ног осколки льда.
– Аяна!
Она вытерла лицо рукавом.
– Аяна, остановись! Ты безумна! Илойте, поезжай за гватре, немедленно! Я оплачу из своих!
– Мы скинемся, – сказала Саорин. – Езжай. Привези того гватре...
Илойте кивнул.
– Нет нужды, – проговорила Аяна, улыбаясь. – Простите. Я в порядке.
Видана смотрела на её туфли, мокрый подол и корсаж, на шею в каплях воды, потом на лицо, и остальные тоже с ужасом уставились на эту улыбку.
– Я пойду переоденусь, – сказала Аяна, вежливо приседая с кивком.
Она вышла из лужи, приподнимая подол и по пути аккуратно распуская шнуровку платья.
– Саорин, – послышалось сзади, и за ней последовали негромкие, осторожные шаги.
Аяна зашла в свою комнатушку. Она сняла платье и уложила его на стул, впритык стоявший рядом с кроватью, поискала взглядом камзол, потом сунула руку в сумку, вытаскивая слегка затёртую зелёную ткань, и кинула его на кровать. Стянула мокрую рубашку, схватив её в горсть на спине, распустила завязки мешка и сунула руку в него, хлопком расправила и накинула сухую, потом запустила руки в рукава камзола, закрывая им волосы, скинула туфли и просунула ноги в голенища низких сапог.
Дверь скрипнула, выпуская кира Анвера из комнаты Аяны в женскую половину катьонте. Саорин приглушённо ахнула, но Аяна мчалась по коридору к лесенке в сад.
Илойте недоуменно проводил глазами странного парня, прижимавшего к лицу поддельную бороду, похожую на щетину больной свиньи. Ворота скрипнули.
– Инни, Ташта!
Ташта нёс её галопом по травянистой обочине под облаками, нарисованными на таком же поддельном голубом небе, мимо трещоток-тыкв, которыми кто-то из кустов изображал цикад, и заливистого свиста, притворявшегося пением птиц, в запахе духов из той полутёмной лавки, который пытался прикинуться запахом цветов и трав. Всё было фальшивым, поддельным, мнимым, ложным, ошибочным, воображаемым. Она увидела то, чего нет. Она ушла из родного дома и потеряла два года своей жизни, гонясь за тем, чего не было и не могло быть, преследуя человека, от которого родила сына, и которому отдала своё сердце, хотя оно ему не было нужно. Он выкинул его где-то по дороге, бросив презрительным, хлещущим движением красивой, смуглой гибкой кисти в широкое солёное вольное море, так же, как выкинул её сестру, когда понял, что это не Верделл.
Она заорала, стискивая пятками бока Ташты, и он вытянул шею, прижал уши и полетел, резкими толчками бросая вперёд своё гибкое, сильное тело. После каждого удара копыт он неподвижно зависал в воздухе, как зелёные стрекозы в водных садах орта Давута, сердито жужжащие над кристальной ледяной водой, и мир слегка отодвигался назад, оттолкнувшись от его копыт.
Бока Ташты тяжело вздымались, когда она спешилась у боковых ворот дома с жёлтой штукатуркой. Красивые створки, врезанные в высокую стену из тёсаного ракушечника, были заперты. Аяна дёрнула за красный шнур колокола, раз, другой, пока не заметила катьонте.
– А, это опять ты, – сказал он, глядя, как Ташта тянется к кусту с пышными синими цветами. – Проходи. Показывай. Опять к Мирату?
– Да.
Катьонте ощупал её, качая головой.
– Ты всё же попытайся с кухаркой договориться. Может, с хозяйского стола что пожирнее перепадёт. Ты тощий, как моя сестра, а ей тринадцать всего. Ладно, сапоги покажи и пойдём. Ох, жуть. Тебя пытали, что ли? Что у тебя с ногами?
– Натёр, – ответила Аяна сипло.
Катьонте снова покачал головой.
– Вот так и иди к другим кирио служить, – сказал он. – Увидишь такое, и сразу думаешь, что и у нас тут, в общем-то, неплохо. Вот что, парень. Ты приходи с нами выпить как-нибудь. Расскажешь, за что тебя так мучают, может, придумаем, как тебе помочь. Мы собираемся в таверне "Морской Баран", за три улицы от порта на восток, по воскресеньям.
Он завёл её в мужскую половину катьонте, и опять Аяна окунулась в неразличимые обрывки разговоров и шаркающий, шелестящий шум шагов в широком прохладном коридоре.
