– Давай об этом вечером поговорим. Ты что, ревнуешь?
– Нет. Просто интересно. Я спокоен. Я оставил своё сердце там, в долине, но теперь оно здесь.
– Я как-нибудь расскажу тебе.
12. Венеалме
Она нашарила под кроватью свои сапоги и хотела встать, но Конда прижался лбом к её спине, и она обернулась и поцеловала его в висок.
– До вечера?
Он кивнул, закрывая глаза.
– Я не спал почти год, – сказал он. – Каждый раз, засыпая, я словно умирал. У меня перехватывало дыхание, а посреди ночи я просыпался и ходил по дому и по улице, чтобы снова на пару часов уснуть на рассвете. Сегодня – первая ночь, которую я проспал целиком, и даже видел сон. Я не помню его, но он был светлым.
– Отпусти меня, иначе я не смогу уйти.
Он поднялся и взял её за руку.
– Пойдём.
Она подняла сумку и шла, сплетя свои пальцы с его, по пыльному полу, оглядывая голые грязные стены, серые драные занавески, ступая по лестнице, которая своим скрипом почти точно повторяла мелодию одной из песенок, что Конда пел ей ещё там, в долине, кроме четвёртой, шестой и седьмой ступенек. Они немного фальшивили, и Аяна недоуменно и весело сморщилась.
– Та-та-дили-дили-тум-тум, – напела она, оглядывая с порога совершенно пустое грязное помещение с холодным, закопчённым, полным старой золы очагом посередине, у стены. – Конда, где твой стол? У тебя нет большого стола? Где ты теперь пишешь ноты и свою книгу? Где ты ешь?
Он расширил глаза.
– Так вот что мне это напоминало! – сказал он. – Та песенка. Точно. У меня нет стола, я ем в кровати... Или в трактире. Айи, это точно ты? Я не могу поверить. Я боюсь проснуться. Я боюсь моргать, чтобы ты не исчезла снова.
Конда гладил её по голове, вглядываясь встревоженно, заправляя волосы за уши, и она потянулась поцеловать его, но он смущённо отстранился.
– Я отклею её вечером.
Она открыла дверь и нахмурилась.
– А он откуда тут... А. Ну да.
Она подошла к Таште и с недоумением разглядывала длинный обрывок верёвки, за который он был привязан у высокого столбика. Гнедой выглядел спокойным. Аяна отвязала его и забралась на спину, встав сначала на столбик и глядя на склоны, чтобы определить направление.
– Я поехала, – сказала она, хлопая Ташту рукой по шее и направляя мимо Конды. – Как называется эта улица?
– Венеалме.
Он стоял в дверном проёме, прислонившись к косяку, обхватив себя руками, и щурился от яркого утреннего света. Она глянула вниз, на его босые ступни, и в сердце защемило от нестерпимого желания остаться.
– Инни! – воскликнула она, и Ташта пошёл рысью мимо маленьких домиков по щербатой мостовой на окраине Ордалла, унося её от улицы Венеалме, но не от Конды. Не от него.
Улица Венеалме осталась позади. Аяна ехала в начинающем прогреваться воздухе, вбирая спиной в зелёном камзоле пока ещё переносимо тёплые лучи солнца, как это делают солнечными днями змеи на древесных пнях и большие толстые пёстрые птицы каделе, не спеша убегающие, вместо того, чтобы улететь, когда проходишь мимо мест, где они гнездятся в рощах олли. Она осадила Ташту, потому что щербатых мест на мостовой становилось всё больше.
– Кир, дай грошик! – К копытам Ташты выскочил тощий мальчонка в оборванной рубашке. – Будь милостив!
Аяна вздрогнула. Она ещё не была в этом районе Ордалла, и, вытянув из кармана несколько грошей, наклоняясь к мальчонке, разглядывала его и окружающие домишки. Маленькие, узкие, какие-то косенькие, он не производили гнетущего впечатления, как эйнот алчного Дарв Рашуты, разорённый ненасытным киром. Но, тем не менее, оставляли немного неприятное ощущение, прямо как обгрызенный ноготь на указательном пальце левой руки Аяны, первым после нижней губы страдавший от её невысказанных мыслей и поэтому сильно отличавшийся видом от остальных, которые реже попадались ей на зуб и не вызвали бы своим видом упрёка придирчивой Нэни, приучившей Аяну следить за чистотой и аккуратностью рук.
– Представь, как олем Нети осматривает тебя, когда ты заболела, – сказала как-то Нэни, полируя ногти кусочком замши, – а у неё из-под обгрызенных ногтей... грязь!
Она сказала слово "грязь", широко распахнув глаза, таким тоном, каким обычно, читая сказания, говорят слово "дракон", и Аяна смущённо покосилась на свои ногти, которые помнили и выкапывание червей для рыбалки накануне, и чистку корнеплодов для похлёбки, и обдирание коры с прутьев для корзин.
Теперь она ехала по окраине Ордалла, глядя на эти грязноватые дома, напоминавшие кромки её ногтей до тех слов Нэни, или то, как поёт дурно изготовленная флейта, оставляющая краешек звука неловким, надломленным, дрожащим и слегка фальшивым в конце, когда мелодия почти истаяла. Аяна вдыхала запахи очагов, тягучие, островатые, непривычные. Тут пахло речной рыбой и овощами, а ещё рисом и яйцами, дымом, перцем, навозом и чем-то прелым. В одном дворе она услышала петушиный крик, а из узких проходов между домами доносились детские голоса, ворчливая брань бабушек, мяуканье котов.
Мостовая с кое-где отсутствующими камнями вела её дальше, к улице Мильдет. Аяна проехала мимо стражника с повязанной на поясе красной курткой, который сидел в прохладной арке, прислонившись к стене и вытянув ноги, и на миг в ужасе подумала, что он мёртв, но тут же его раскатистый храп отразился от стен, заставляя дремавшую там же, над ним, лошадку повести ухом.
Её провожали глазами прохожие. Аяна поёжилась и свернула к центру, оглядываясь на склоны, и, петляя, добралась до улицы Мильдет.
– Клянусь оураном, что не примет мою душу, – ахнула, белея, Иллира, когда Аяна соскочила с Ташты, чтобы поцеловать Кимата. – Кого ты убивала сегодня?
– Мама, ашатка, – смеялся Кимат, протягивая руки к Таште. – дай ашатку!
– Я никого не убивала, – сказала весело Аяна.
– Эта кровь... Это опять... его? – Иллира распахнула глаза, и Аяна подмигнула ей.
Она подняла Кимата и покружила его, потом поставила на землю и схватилась за поясницу.
– Ох, как ты подрос, – сказала она. – Иллира, я быстро поем и поеду, хорошо?
– Ты не успеешь. Кидемта, принеси лепёшку!
– Сейчас, сейчас.
Кидемта вынесла лепёшку с сыром и мясом, ещё тёплую, завёрнутую в тряпицу, и Аяна запрыгнула на Ташту, наклоняясь за лепёшкой.
– Я поехала! Спасибо, Иллира!
– Ты сказала, конец истории! – воскликнула ей вслед Иллира.
– Так и есть!
Арка гулко и весело вернула Аяне эти слова, они пометались немного между прохладных камней и остались на них, прилипнув, прирастая незримыми отпечатками, неощутимыми наслоениями, и, выезжая на освещённую ярким солнцем последних дней июля улицу Мильдет, Аяна твёрдо знала, что это правда. Та история закончилась.
Дорога не может только уводить откуда-то. Она одновременно и ведёт тебя к чему-то ещё. Иллира сказала это Верделлу, а Верделл – Аяне. Это звучало немного иначе, но смысл был такой. Он не мог быть иным.
Ташта нёс её рысцой по глухо откликающимся камням мостовой, и тёплый ветер касался её лица, становясь чуть прохладнее в этом движении. Она свернула к порту и проехала вдоль всей пристани, любуясь на корабли, гордо протыкающие мачтами синеву неба, как её игла протыкала ткань вышивки, и на сверкающую, искрящуюся воду, подобную той, что наполняла её сердце, переливаясь через край, поднимая мурашками волоски на теле. Аяна ехала, слушая возгласы, плеск, крики чаек, скрип лебёдок и хлопанье полосатых холщовых навесов над палатками торговцев у каменной стены.
Мощёная, ровная дорога берега кирио постепенно нагревалась. Она остановила Ташту, спрыгнула и стащила сапоги, всей ступнёй ощущая жар солнца, накопленный и спрятанный в этих плотно подогнанных камнях, уложенных какими-то древними строителями, чьи имена были затеряны в веках, но дело чьих рук продолжало оставаться частью мира, который, в свою очередь, был сейчас частью Аяны, наполнял её грудь, согревал её ступни, заставлял её сердце биться чуть чаще, но и сам постепенно менялся, преобразовывался от её присутствия в нём. Это было удивительное ощущение. Она шла, замирая, в запахе трав и пении всех окружающих её живых существ, в ликующем хоре населяющих этот мир маленьких душ, что пришли наполнить его собой, немного изменив, и уступить место следующим, и снова, и снова, и каждый раз – всё так же, но уже немного иначе.
