— На сыр бы и я клюнул! — говорит Миша — Беспредел причмокивая.
— Стоишь себе на мостике, на перила с баночкой опираешься — будто бы прихлебываешь, потом выбираешь момент, мизинец с гайками разжимаешь — пошелестели… Они там, эти форелины, под каждым пешеходным мостиком бульдогами раскормленными, сразу хватают — здоровые! С одной штуки два кило отборного краснорыбьего диетического мяса. Раз — и в сумку! И опять, вроде бы пивко потягиваешь, да лесочку на банку сматываешь. Хоть сколько народа — фиг кто заметит! Одно слово — бюргеры.
— Ну и хрена тебя туда занесло? — удивляется Лешка — Замполит. — Это же не к дому, а совсем в другую сторону!
— Я же говорю — из–за венгров!
— А венгры причем? Они тоже не с той стороны!
— А венгры из–за французов! — говорит Казак, окончательно всех запутывая.
Леха жалеет, что в бане у Седого вроде бы все есть, только вот карты нет, чтобы кое–кого носом в нее натыкать, что хорошо бы сунуть Казаку в руки карандаш, чтобы он линию своего маршрута нарисовал, но что он, Леха, точно знает, так это то, что Францию сюда невозможно подвязать, даже если Казак путешествовал в состоянии чернейшего запоя.
— А Франция — это когда нам голубых навязали! — заявляет Казак.
Леха в сердцах плюется. Седой отвешивает ему несильного подзатыльника, потому как плевать в бане — большой грех. Банный не простит!
— Точно–точно, — подтверждает Казак. — Не будь я сам «черный банщик»!
Последняя шутка только для посвященных.
— Извилина подтверди про голубых! Недопонимают! — жалуется Казак.
— Их, если брать по грубому отсчету, навязали в 1996 году, а вот когда хорваты стали войну проигрывать, в 1999 штатовцы вмешались — обомбили там все, включая мебельные фабрики. Но опять получилось не так, как хвалились. По ходу, сербы их хваленые невидимые неуязвимые «Стелс» стали один за другим в унитаз спускать, заставили снять «на доработку», тогда–то ООН вошли в игру по самой полной, — говорит Извилина и поясняет специально для Лехи: — «Голубые» — это он про голубые каски!
— Точно–точно! — восклицает Петька. — Еще те уродцы! Снайпер с той стороны нашего добровольца подранил, так французский офицер, что со своим взводом назначен был миролюбие поддерживать, запретил его в госпиталь на вертолете — мол, это есть бандит, террорист, и одним словом — русский!.. На своем джипе ни за что бы не довезли — у него в живот было ранение — там дороги хуже наших. Тут как раз раненый серб умер, так сербы — молодцы! — подсуетились, французу сказали, что это «русский» умер, голову бинтами замотали и под сербским именем отправили. Джурич того серба звали. Сашка — случай будет — свечку поставь! Ты знаешь, как правильно… Какой там у нас с сербами общий святой?
— Георгий!
— Смотри–ка, и Командира так зовут!
— Он воинский святой, — говорит Сашка.
— Командир? — изумляется Петька.
— Тьфу! Прости, господи…
— Угу… Понял… Я француза не убил — не хотелось на сербов неприятностей навешивать, только морду расквасил малёхо, как уходить пришлось. Так вони случилось, словно с какого–то генерала! Вот отсюда и круголя писались. Потому как, только дурак пойдет той стороной, где его дожидаются. А когда в Австрию попал, даже обрадовался. Давно мне тот самый Суворовский «Чертов Мост» хотелось посмотреть — сто против одного, что кто–то из моей родни его штурмовал! Только австрияки там настолько тупые, настолько… — сколько не допрашивал — показать так и не смогли!
— Это не те Альпы! — неуверенно говорит Леха.
— Как не те? — искренне удивляется Петька — Казак, незаметно подморгнув Извилине.
— Тебе итальянские Альпы были нужны.
— Матка боська — холера ясна! — изумляется Казак. — Следующий раз в Сербию пойду другим маршрутом!
«Пятый» — Сергей, по прозвищу Извилина, знает, что следующего раза не будет, смотрит на Петьку — Казака и думает о том, что религии оживляют мучениками. Чем больше мучеников, тем живее религия. Всякая нация имеет свой собственный градус крепкости. Крепкость нации (учения, религии, системы) определяется тем — сколько ты готов за нее отдать, чем за ее торжество готов заплатить. Но всякая нация хранится в открытой посуде, выдыхается, ее градус надо поддерживать. Недаром всячески навязывается, что русским нечем козырять более поздним, чем Великая Отечественная, но и ту, не дождавшись, пока умрут последние ее свидетели, мажут грязью, перевирают. Замалчиваются проявление героизма и самоотрешенности в Чеченских войнах, Афганской и, тем более, добровольцев в Югославии. И это не имеет отношение к проблеме стыда — телевидение без всякого стеснения продает всяческий товар… Опустили градус, следя, чтобы не заквасилось нечто новое на этих «подконтрольных территориях», чтобы общность свою не ощутили…
----
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
12 апреля 1993‑го десяток русских добровольцев и несколько сербов, защищая ключевую высоту Заглавак, выдержали серию атак мусульман. В пелене снежной бури озверевшие от крови и близости победы моджахеды неоднократно бросались на позиции русских. Бой длился четыре часа. Обороняясь в полуокружении, добровольцы понесли свои самые тяжелые, в рамках одного боя, потери: трое бойцов было убито и еще трое получили тяжелые ранения. Впоследствии мусульмане признали гибель в ходе боя более семидесяти своих бойцов, в том числе командира бригады. Около сотни «турок» получили ранения. По меркам той войны такие потери ударных подразделений считались серьезными. Как признают сербы, именно русским принадлежит заслуга в том, что Вишеград сейчас не в руках мусульман. Всего в Вишеграде сейчас девять могил русских добровольцев, одна из улиц города носит имя Козачка — она названа в честь казаков, воевавших там в 1993 году.
(конец вводных)
----
— А что, во времени точно путешествовать нельзя?
— Нет. Пока нет.
— Жаль. У меня на одной станции счет не закрыт, — вздыхает Петька — Казак, чей ломаный когда–то нос сросся неправильно и стал с кривинкой.
Есть люди, для которых возраст, когда жизнь нисколько не важнее достоинства, так и не проходит. И ради него можно положить на весы шальной удачи собственную жизнь…
ПЕТЬКА — 60‑е
Родители Петрова младшего уже в возрасте, а про него в деревнях судачат: Надо же, поздний, но удачный — наколдовала Петровна! — Это про мать так говорят, ее дар поминают, от которого отказалась. Есть времена, когда лучше от дара отказаться, чем от жизни, а есть времена — когда наоборот.
— Порох надо! — говорит отец — Петров старший и смотрит на младшего.
…На сельском дворе работа каждодневная, неостановочная. Это также естественно, как дышать. Еще и на «барщину» ходи! — изредка подшучивает старший Петров, называя «барщиной» колхоз — бестолковое для этих мест хозяйствование, где постоянный неурожай, и выжить способны только редкие хутора, разбросанные по «хлебным» местам — угодьям.
Колхоз «Рассвет» из отстающих — денег не платит нисколько, по трудодням выделяет немолотое зерно (и того мало) — мели сам себе. Но как–то справляются, даже привыкли.
Каждый в жизни ищет свой приварок. Петька с отцом ходят в лес — бить лосей и кабанчиков. Без «приварка» не выживешь. К соседям приходил агент, описывал хозяйство. Забрал ручную швейную машинку. Пропал «приварок»…
С каждого хозяйства по налоговому сбору положено сдавать сколько–то яиц, даже если не держишь кур, шерсть, не имея овец, молоко, а сверх этого специальный государственный налог деньгами, и еще (это непременно) свиную кожу — должно быть, в армию.
Отец едва не пошел на вторую отсидку, когда чуть было не «доказали», что он порося зарезал, а кожу с него не снял, не сдал. Но двоюродный брат в городе выручил — тут же зарезал своего недомерка и привез кожу.
Крестьянство, подрастерявшее уверенность в двадцатые, а остатки воли в тридцатые, выкобельство власти сносило покорно, как всякое иго. Когда–то дед, а потом и отец, пытались ставить заставы всякой новой глупости, что вроде настырной бабы, выставленой в двери, лезет в окно. Но деду это аукнулось по полной, а отцу сошло — подвалила война.
— Дурное время, дурное, — говорил дед меж двумя отсидками. — Бабы подстать ему — на горло берут. А потом обежаются, что не то взяли. Горластые времена. Песенные, только песни не те. Смысл вроде свой, а слова чужие, с чужих слов поются…
Лихо не ходит тихо. За ним вопли, и считай, что повезло — осталось чем вопить, не укоротили. В начале пятидесятых вышли послабления, ожидали новых, поговаривали, что разрешат иметь паспорта…
По лесу меж болот и озер «по–умному» разбросаны хутора. Непременно у чистой воды — ключа, чтобы лесная поляна для выпаса, рядом огород, защищенный лесом и озерком. Всякий хутор ставился на реке или лепится к озеру. Лучше, если с одного бока река, и тут же озерко, соединенное протокой — ручьем. Хорошая земля к огороду — кол воткнешь — зацветет. Озерок заморозки оттягивает, те утренние, что случаются здесь едва ли не до середины июня, в реке вода кристально чистая, по ней же куда хочешь добраться можно, срезать много быстрее получается, чем дорогами, обходящими вкруговую распадки, болотца и такие же озерки. Опять же и рыба…
