— Лаура… гораздо легче с тобой. Спасибо тебе. И за Бориса.
"Добрый папа"… "Дал шанс" мне, по словам Бориски… Как бы он и Светлане подобный шанс не предоставил, пока я с его сыном, типичным ребёнком-выходцем из академической среды, в Ванкувере буду телепаться. Я понимала, что не имею права так думать — но нет-нет, да и проскальзывала подленькая мысль: насколько было бы проще, если бы мой первый мужчина был бездетным!
— Аскольд, всё-таки… как звали твою жену? Борискину маму?
— Вета, — недовольно отозвался Аскольд.
— Что же это за имя такое?
Аскольд помолчал. Затем встал с постели, начал одеваться. Бросил мне через плечо:
— Виолетта. И вот что… до Ванкувера всего два часа лёту; сразу звони мне, если Боря что-нибудь выкинет — ладно, Ви… Лаура?
Глава 11. Две сироты в Ванкувере
Вечером первого дня конференции мы с мальчиком ещё гуляли по Ванкуверу — и поэтому вернулись в отель измотанными. Бориска даже не возразил, когда я отправила его в душ первого; выйдя из ванной, он вытянулся на своей постели и замер, глядя в потолок. Я спросила:
— Закрыть дверь в твою комнату?
— Мне всё равно.
В серой пижаме без рисунка, на постели, застеленной белым, он напоминал аскета нового времени из фантастических фильмов. Когда я вышла из душа и заглянула к мальчику, он уже спал, лёжа на спине; его руки и ноги подергивались, будто через них проходили слабые электрические разряды.
Проснулась я по будильнику в половине седьмого — со страшным сердцебиением. Такие пробуждения я больше всего ненавидела. Бориска, стоя у окна, впивался ромбиками в пейзаж: часть кампуса, видную с нашего четырнадцатого этажа, море и горы. Он уже был в чёрной футболке с неброской надписью «I’ve never done as I’ve been told» ("Я никогда не делал, как мне велели") и джинсах.
— Что ты там не видел? — вставая с постели, обратилась к нему я.
— Здорóво, — поприветствовал он меня и снова повернулся к окну.
— В Лос-Анджелесе ведь тоже море и горы.
— Но тут же всё другое, — Бориска посмотрел на меня, как на идиотку.
— Не опоздать бы, — заволновалась я. — Может, надо было раньше встать? Я уже изучила сведения об участниках конференции. Прямо звёзды мировой науки! Представляю, как я со своим докладом буду выглядеть на их фоне.
— Порви их всех! Ты, конечно, далеко не самая умная на этом мероприятии… Но зато самая красивая, — заверил Бориска.
— Ну спасибо!
После заседаний Бориска потащил меня во второй половине дня рассматривать бирюзовые зеркальные небоскрёбы в центре, а оттуда — на паром, чтобы переплыть на соседний островок; занятая мыслями о Есине, я не сразу услышала вопрос:
— Папа говорил, вы поженились, когда ты ещё училась?
— Бориска… если бы. Но… я не Виолетта. И никогда не была замужем за твоим папой. Я его даже не знала. К сожалению.
— Ладно, — нетерпеливо поморщился мальчик. — Зайдём с другой стороны. Ты вышла замуж в двадцать лет…
Я подавила смешок.
— … Почему? Папа говорил, ты не так была в него влюблена, сколько рвалась хоть куда сбежать из дома? Ведь родителей-то твоих лишили прав как раз когда тебе было, как мне сейчас… А тётка и рада была сбыть тебя с рук — так что… Сейчас-то, я вижу, папа тебе нравится, наконец доросла до него, — а тогда, значит, не нравился, а просто лишь бы за кого, только от тётки подальше?
— Правда из этого только то, что папа твой мне действительно очень симпатичен, и что хорошими родителями меня судьба не наградила. Так что кое-что общее с твоей мамой у нас есть, — признала я. — Но это не беда. Я нашла утешение. У меня были учителя на факультете. Карина Генриховна и Кондратий Михайлович… Знаешь, они были для меня всем. Они меня выучили. Поддерживали. Направили в науке. В моей области в России мало специалистов. Но они оказывали мне всестороннюю поддержку. Особенно важно — моральную. Только они. Всё, что я имею, в том числе в материальном отношении, — это только благодаря им.
— Чего же ты их бросила? Уехала из России? Они знали, что у тебя есть сын? Одобряли твой выбор… свалить от сына подальше? Что ты, блин, как я не знаю кто… болтаешься между США и Россией?
— Бориска!.. Ты опять в плену собственных фантазий… Оба моих учителя уже умерли… Завещали мне свои библиотеки. Ушли безвременно в течение двух лет. Она — рак, всего пятьдесят три года. Он — инфаркт, шестьдесят пять. С Кондратием Михайловичем мы вместе были в командировке. Никто не думал, что так выйдет. Он мечтал об этой поездке. И умер. В своем любимом городе, в Мадриде… В день, когда нам нужно было возвращаться на родину. Представляешь, Кондратий Михайлович как-то, сильно пьяный, мне сказал, что был в молодости влюблён в Карину Генриховну, свою студентку. Что всегда был влюблён… но признаться так и не посмел. Он говорил, что любовь ко мне сблизила их с «Каришей»; словно я стала их дочерью. Дочерью родителей, которые никогда не были вместе. Эти учителя, они… всё для меня сделали. Кондратий Михайлович сказал: люблю тебя безумно, ты знаешь, как я тебя люблю; я так рад, что мы провели эту неделю в Мадриде. После этих слов он встал и упал — обширный инфаркт… Карина Генриховна говорила в последние дни, что ее сердце бьется для меня. Я заменила им детей — у одной их не было, с другим подло обошелся сын. Они стали моими родителями. Заполнили пустоту…
— Хе-хе, — прервал Бориска мой поток ностальгии. — Интересно. Заменила им детей — а своего ребёнка кем заменила? Нашла любовь, тоже мне. Просто чуваки с твоей помощью достроили семью, которой у них не было. Ну а ты с их помощью достроила семью, которой не было у тебя! Какая же тут любовь? Использовали вы друг друга просто — да и всё!
— Не так-то и просто, Бориска. Были чувства. Была любовь. Любовь к замечательным людям. Которые любили меня, знали меня, интересовались мной. Я ужасно тоскую о любви, которую мне дарили учителя. Жалею себя, что мне без них тяжело.
Бориска наблюдал за облаками. Сказал безликим голосом:
— Что с тебя взять, если ты только себя и жалеешь… Нам в школе один учитель рассказывал, что любовь — это энергия; это видно из разных импульсов мозга, из колебания цифр давления, из температуры тела. Так почему бы любви не перейти в другое состояние? Как же закон сохранения энергии? Это на обществоведении было… Эти твои двое умерли. Но не разлюбили же. Их любовь к тебе никуда не делась. Изменилось лишь то, что ты не можешь видеть их и говорить с ними. Но ведь это не главное. Тебя-то, по крайней мере, любили.
— Это занимательно, — согласилась я, жадно слушая. На удивление, слёзы отступили.
— Я опираюсь на факты. Папа часто говорит, что сильнее факта не могут быть никакие домыслы и догадки. Только те из них могут быть полезны, которые приведут к обнаружению нового факта.
— Он прав. Но сейчас ты попал в ловушку домыслов и догадок, которые привели тебя к ложным выводам. Бориска, я не….
— Слушай, я уже хочу спать.
Ранний подъём заставлял нас ложиться довольно рано и спать как убитых до половины седьмого утра; но той ночью я проснулась от странного свиста. Подскочив на постели, я поняла, что Бориска сидит у себя в комнате и судорожно втягивает воздух ртом; он не мог сделать вдох.
Первой мыслью было: Есин забыл предупредить, что у мальчика астма. А может быть, он думал, что Бориска сам скажет? Хорош папаша! Нет, Бориска не сказал бы: он слишком горд. Проклиная их обоих, я пересела на постель ребёнка:
— Бориска, если у тебя астма, махни рукой в ту сторону, где надо искать твой ингалятор.
Бориска посмотрел на меня невидящими глазами и стоически продолжил хватать ртом воздух. Куда бежать? Вызвать врача? Стараясь не показать ему, как сильно напугана, я велела:
— Закрой рот и сделай вдох носом. Не бойся, ты не задохнёшься. Сомкни челюсти покрепче и глубоко вдохни носиком. Ну!
Бориска послушался — и всё сразу получилось.
— Дыши носом, не разговаривай. Посиди, подыши.
