Я достала из шкафа дополнительную подушку, приставила ее к спинке кровати и протянула ему электронный градусник:
— Садись, обопрись спинкой. Родимый русский, в Цельсиях. Давай на всякий случай померяем температуру.
Температура оказалась низковатой. Я спросила:
— Это ведь не первый раз, да? Ты папе жаловался? Говорил, что задыхаешься ночью?
— Говорил. Ходили к врачу.
— А он что?
— Что не надо перед компьютером на ночь сидеть.
— Но он сказал тебе, что это?
— Нет. Сказал: может, из-за кошмаров. На всякий случай проверили сердце.
— Болело?
— Да, иногда даже приседаю от боли. Но всё в порядке, просто оно растёт.
— Бориска, я говорила твоему папе, что у тебя нагрузки…
— Нормальные у меня нагрузки! Не устаю.
— Тебе не говорили, что у тебя, скорее всего, апноэ?
— Нет. Я сам посмотрел в интернете, увидел, что у детей так бывает, — и решил не обращать внимание.
— Сколько ты сейчас так сидел и воздух ртом хватал?
— Не знаю. Может, минут пять.
— А почему меня не разбудил?
— А ты сюда что — со мной возиться ехала? Ведь сейчас, поди, думаешь: «Вот привезла его, на свою голову, теперь беспокойся о нем!». Если бы хотела беспокоиться — так, наверное, одиннадцать лет назад не свалила бы от проблем?
— Прими совет, детка: никогда не стремись интерпретировать другого человека.
Мальчика явно задел мой снисходительный тон.
— Мой тебе совет, — сказал он тихо и ровно, — не давать мне советов. Детка.
Он тяжело вздохнул.
— Думаешь, я задохнусь?
— Не задохнешься. Но из-за такого будешь утром чувствовать себя разбитым. У меня был период, когда я в детстве мучилась от апноэ. И никто не мог меня научить, что нужно, как бы ни было страшно, замкнуть рот поплотнее и переключиться на дыхание носом. Знаешь, я очень боялась задохнуться во время этих приступов. Но как только научилась с ними справляться, они быстро ушли.
— Тогда, может быть… это наследственность? — ехидненько спросил Бориска. Я прикусила язык. Надо думать, что и как я ему говорю.
— Это не наследственность… а нервы.
Бориска попытался встать, но тут же сел обратно.
— Голова кружится? — спросила я. — Не надо вставать. После приступа понижается температура и давление. Что ты хотел?
— Воды попить. Я сам возьму.
— Я налью тебе, сиди, — немного сердито сказала я и пошла за стаканом.
— Какое унижение, — прошептал Бориска, вяло взмахивая ресницами.
— Что ты говоришь? — протянула ему воду я.
— Говорю, что не для того сюда ехал, чтобы сразу же болеть, и чтобы ты тут со мной нянькалась, цацкалась и канителилась.
— Это не болезнь. Помни, теперь ты умеешь с этим справляться.
— Спасибо, — недружелюбно буркнул Бориска. Я заметила, что его потряхивает от озноба.
— Так. Давай-ка под одеяло.
— Не хочу.
— Без возражений. И спать будешь с подушкой — чтобы голову держать в приподнятом положении.
— Нет.
— Бориска! — повысила голос я. — Завтра тяжелый день. Мы оба заинтересованы в том, чтобы выспаться. Не спорь. Иначе позвоню твоему папе. Прямо ночью; часовой разницы между городами нет.
Я накинула на мальчика одеяло и легла рядом на это одеяло сверху.
— Сейчас согреешься, заснёшь — и я уйду к себе. Спи, я тебя понаблюдаю.
Бориска лёг на бок ко мне лицом. Его начало затягивать в сон — но вдруг дыхание его опять сбилось, и он вскочил, пытаясь отдышаться.
— Всё нормально, you are not in trouble, — успокоила я. — Попробуй ещё раз.
— Это дерьмо сопровождается сном, будто я тону, — выругался Бориска. — Я же отлично плаваю, что за отстой?
— У меня было так же. По-моему, это не вода, а наши эмоции и впечатления, которые нас поглощают.
— Не хочу так вскакивать. Может, лучше сегодня не спать?
— Выключай свой замечательный мозг, не сопротивляйся. Я послежу, как ты дышишь. А завтра пойдём в музей антропологии, как ты хотел.
Бориска ничего не сказал. Наконец его дыхание изменилось; стали подёргиваться руки и ноги. Я тревожно понаблюдала за ним, и, убедившись, что он крепко заснул, вернулась на свою постель.
Глава 12. "Ад не знает ярости"
Будильник был заведён на семь сорок, но я проснулась раньше и первым делом осмотрела Бориску. Видимо, ночью температура пришла в норму: он сбросил одеяло на пол и спал на животе у самого края кровати, скатившись с подушки. Вдруг он еле заметно пошевелился; он ещё не открыл глаза, а губы уже тронула улыбка — он блаженствовал, предвкушая новый день.
Я вглядывалась в его лицо с тревогой. Надо всё-таки померить ему температуру. Кто знает, что с ним.
Наконец улыбка погасла, и ромбики распахнулись.
— Как себя чувствуешь? — сразу спросила я.
— Хреново, — бодро ответил Бориска, с отвращением глядя на градусник, который я ему протянула. Помедлив, он всё-таки подчинился, но по своему обыкновению попытался схитрить:
— Может, в душ пока сходишь?
— Я не сдвинусь с места, пока градусник не подаст сигнал. Стоит мне отойти — и ты его вытащишь. Знаю тебя!
— Не доверяешь, — прищурился Бориска. Я безмолвно ждала сигнала и выхватила градусник из рук упрямого мальчишки, как только тот его достал.
— Тридцать шесть и шесть, — с облегчением выдохнула я. — Тогда почему ты сказал «хреново»? Что болит?
— Ничего не болит. А хреново потому, что я ненавижу доставлять хлопоты.
Я придирчиво оглядела его лицо. За вчерашний день он успел обветриться. На подзагоревшем лице выступили едва заметные бледные веснушки. После сегодняшней ночи, когда я испугалась за его жизнь и здоровье, у меня появились новые чувства, и отрицать этого я не могла, как бы ни хотела.
Кажется, во мне просыпался материнский инстинкт! Хотя как я могу быть уверена? Я ведь не знаю, что это такое. Тем не менее, я прикидывала на себя роль его матери. Что значит растить такого ребёнка? Долго ли он пробудет с родителями? Экстерном закончит школу — с его-то головой. Наверняка получит какой-нибудь грант. Уедет, ослеплённый первыми феноменальными успехами в карьере… Будет в лучшем случае звонить раз в месяц… Да и то если вспомнит. Такого ребёнка дома не удержишь: он всё время рвётся то на свой спорт, где не дай бог покалечится — трясись над ним; то на другой конец города, а то и вовсе в другую страну в какой-нибудь лагерь, на соревнование, на олимпиаду… Его нельзя контролировать. Его отношения с матерью свелись бы к сплошной ругани.
Да с чего я решила, что Бориску непременно ждет блестящее будущее? Не выдержит психика — и светлые мозги его поглотит мрак безумия. Хотя — почему? Почему я думаю так? Может быть, это думает за меня моя собственная мать, внушавшая мне всё детство, что я — готовый пациент сумасшедшего дома?
Я попыталась представить себе наше возможное… вернее, невозможное прошлое. Каким был Бориска? Младенец с неподвижным лицом и глазами в виде огромных ромбов. Но, по крайней мере, хотя бы в первые годы жизни он принадлежал бы матери. Мать играла бы с ним, учила бы его, воспитывала, тискала. Она была бы его миром. Сколько сил ей пришлось бы вложить в Бориску? Что она могла бы ему дать? Стал бы он таким с ней? Да она… или я… всю жизнь бы ему испоганила. Лучше уж расти с Есиным…
Но речь не о нем: а вот что бы я сама стала делать, если бы у меня родилось талантливое дитя? Хотела бы я обладать подобным чудом? Дитя, далеко обошедшее мать; превзошедшее ее не только умом, но, возможно, и разумом. И мне показалось, что я способна была бы легко отказаться от собственных амбиций, с удовольствием превратила бы свою жизнь в служение этому маленькому гению. Только была бы я ему тогда интересной? Вряд ли. Были бы мы близки? Любил бы он такую мать? Или просто воспринимал бы как удобную прислугу?
И всё же этот мальчик мне совершенно чужой. Незнакомые черты, не родное тело, как было бы у своего ребёнка. И сам себе на уме. Вырос непонятно как. Дикий продукт дикого общества. Продукт своей эпохи. А сама я? Разве не продукт эпохи суррогата? Когда всё подлинное заменяется подделками. И ты настолько перестал ориентироваться в этих подделках, что мечешься и уже ничему не веришь. Не знаешь даже, каков ты настоящий.
