Я сориентировалась моментально:
— У тебя же уже почти готово сочинение. Напиши про Джоанну и Марисабель из того эпизода "Богатых, которые тоже плачут". Всё, что думаешь об их ситуации.
Бориска радостно подпрыгнул и захлопал в ладоши:
— Точно, точно!
— Я проверю, и мы вместе разберём ошибки. Ты перепишешь начисто и сдашь учительнице.
— А на русском… Нам задали тоже плохую такую штуку… — Бориска поморщился. — Написать о современных технологиях и обществе. Там же глаза разбегаются! У меня уже нет времени что-то придумывать… Идей — ноль.
— Ты же читал Рэя Брэдбери, — напомнила я. — Помнишь его рассказ "Вельд" — про то, как новые технологии повлияли на детей? Брэдбери предсказал появление новых технологий, от которых люди станут зависимы, за много десятилетий. Разве не удивительно? Ты можешь написать об этом. Если нет времени — я могу дать тебе ещё несколько коротких рассказиков других фантастов, буквально на две-три странички на английском, для скорости. Ты сравнишь их и изложишь свои мысли в письменном виде. И мы опять с тобой вместе разберём ошибки. Ты успеешь ознакомиться — на английском ты же быстро читаешь.
— Ты столько раз выручила меня в этом Ванкувере, — задумчиво протянул Бориска.
— Мне так не кажется. Я только что-то подсказываю, а дальше ты уж сам действуешь.
— Нет, выручила, выручила, — настаивал Бориска. — Значит, тебе не всё равно. А ты… если хочешь сдать этот экзамен — GRE — и чтобы тебя повысили в должности, значит… ты сама хочешь заработать? Тебе не нужны папины деньги?
Я вздохнула.
— Бориска… Конечно, я с ним не из-за денег. Я думала, это очевидно.
Мы гуляли неподалёку от нашего отеля — "Марин Драйв Резиденс" — в кампусе Университета Британской Колумбии; я встала лицом к Главной Библиотеке, раздумывая, с какого ракурса сфотографировать, чтобы попало и здание, и башня с часами, и фонарь. И чтобы это всё гармонично смотрелось на фоне закатного неба. Пристроившись, наконец, и сделав снимок, я убрала телефон в рюкзак и, давая спине отдохнуть, поставила рюкзак у скамьи. Уходить с улицы не хотелось. Глупо упускать последний закат в Ванкувере. Наверняка Бориска меня поддержит. Вот едва стемнеет — сразу в отель. И завтра утром обратно в Лос-Анджелес…
Мне постучали в спину. Обернувшись, я натолкнулась на тяжёлый взгляд волшебных ромбиков. Бориска стоял на скамейке; лицо его, как обычно, ничего не выражало. Я вспомнила слова мальчика, что Всадник Апокалипсиса нейтрален: не добр и не зол. Мне сделалось не по себе.
— Бориска, слезь со скамейки, — сделала я замечание, пытаясь прогнать томящее чувство тревоги и тоски. — Люди утром придут и сядут. Сейчас мы с тобой возьмем салфетки и…
Бориска сердито поглядел на меня и вдруг обнял. Стоя на скамье, он был одного роста со мной, даже чуть выше, и обнимал меня, как равную. Могу ли я тоже его обнять? Он же сказал, что не терпит никаких прикосновений. Да пошёл он со своими правилами! — разозлилась я и ответила на это горячее объятие, в котором ощутила и страстную детскую благодарность, и деликатную дружескую поддержку, и суровую мужскую заботу.
Когда же я обнимала близкого человека в последний раз? Человека, который хорошо знал бы меня? Нет, об этом лучше не думать. Университетские и школьные подруги давно замужем, у них свои семьи. Встречи прекратились… Коллеги почтительны, но предпочитают держать меня на расстоянии, — уж больно эксцентрична.
Почему так получилось? Как я живу, никого не обнимая? К глазам подступили слёзы. Бориска всё не отпускал меня: наоборот, крепче сомкнул руки у меня за спиной.
— Бориска, очень крепко. Ослабь слегка, — тихонько попросила я.
— Нет. Молчи. Stay still, — деревянным голосом сказал мальчик и сильнее напряг руки, демонстрируя своё превосходство. Я весело пискнула, но пощады больше не просила. Со спины ко мне подбирался холод морского вечернего воздуха; я прильнула к теплому ребенку, стараясь согреться сама и согреть его.
Почему-то мне вспомнилось единственное существо, жаждавшее моих объятий: старый кот, с которым мы обожали друг друга, незадолго до смерти регулярно требовал закинуть его на плечо — а с трудом разместившись там своим грузным тельцем, так же прижимался головой к моей голове, как делал сейчас этот чужой мальчик. Кроме того, Барсик поднимал тоскливый вой, если я пыталась выбраться из его судорожно обнимающих лапок. Он цеплялся за меня так, словно цеплялся за жизнь. Двадцать лет он был со мной… С моего одиннадцатилетия. Нет, если я сейчас заплачу, то не смогу остановиться. Надо держаться.
Но почему Бориска так в меня вцепился? Солнце уже нырнуло в море, а он всё не размыкал объятий. Я ласково погладила его по спине и удивленно замерла. Похоже, хладнокровный Всадник Апокалипсиса дал-таки слабину: его плечи вздрагивали под моими ладонями. И эти всхлипывания тоже ни с чем нельзя перепутать. Он плакал! Откуда вдруг слёзы? Обычно он хорошо владеет собой. Значит, сейчас ему совсем тяжело? Возможно, просто сдали нервы… Слишком долго ждал мать. Столько всего пережил и передумал, что теперь готов принять за неё первую встречную.
Потяну ли я такую ответственность? Я сама готова была уже рыдать в голос, но вместо этого со всей силы стиснула мальчика в своих руках — он даже охнул от неожиданности.
— Чего хныкать, раз уж ввязался, — прорычала я, схватила его за одежду и хорошенько тряхнула, не выпуская из объятий.
— Террор. Во жесть! — еле слышно прошептал Бориска и вдруг засмеялся. Ну ничего, лишь бы не плакал. Пусть знает, что на меня можно положиться. Жалость он бы не простил — он ясно дал это понять.
Я ужасно испугалась, потому что чуть не крикнула на весь кампус: «Бориска, родной, драгоценный, я люблю тебя!». Надо сдерживаться. Разве это любовь к Бориске? Как я могу быть уверена? Это любовь к себе прежней, к собственной тоске по нормальной матери, к воспоминаниям моих одиннадцати лет. Может быть, Бориска оттолкнул бы меня? Как повести себя правильно? Как обещать что-то — и вместе с тем донести до него, что я не Виолетта?
Смогу ли я утешить ребёнка? Сказать ему, что понимаю его — просто потому, что он напоминает меня прежнюю?
— Вдруг ты снова уедешь? Обратно в Россию — ты ведь в Россию уехала в прошлый раз? И там пряталась? — словно уловив мои сомнения, а может быть, давая выход своей досаде и злости, Бориска сковал меня не по-детски железной хваткой. В спине что-то болезненно хрустнуло; с тревогой подумалось: не сломал бы он мне позвоночник или рёбра со своими апокалиптическими замашками. Но волшебные ромбики я жалела сейчас больше, чем даже собственный позвоночник. В самом деле… куда она пропала, эта Виолетта? Возможно, и впрямь погибла — раз за столько лет даже не поинтересовалась сыном?
Наконец Бориска разомкнул объятия и, спрыгнув со скамьи, откашлялся. На меня он не глядел. Мне самой было и хорошо, и вместе с тем очень погано на душе. Я чувствовала, что Бориска мог бы быть моим собственным, родным сыном, роднее не бывает. И я стыдилась этого чувства к чужому непонятному существу, ужасалась его. И стыдилась своего стыда. Куда мне теперь деваться? Ведь это не мой сын, а некой… Виолетты. Пока Бориска надевал свой рюкзак, я жадно всматривалась в его невозмутимое лицо. Никаких свидетельств недавних рыданий не было.
— Давай салфетки, я протру сидение.
Я на ощупь нашла в рюкзаке упаковку и протянула ему. Бориска почистил скамейку и, выкидывая салфетки в урну, вдруг позвал меня:
— Смотри, тут у дерева две белки играют.
Я подошла. Чёрная и серая белки, распушившись, катались по газону, — то ли в самом деле в игре, то ли в драке.
— Попробуем видео снять, — я достала телефон, но Бориска усомнился:
— Уже темно. Вряд ли получится.
Черная белка тем временем задиралась. Она то вспрыгивала на ствол, то спускалась и бегала по траве кругами, вихрем подлетая к подруге. Серой белке всё это надоело; отвернувшись, она изящной спиралькой подвернула роскошный хвост и принялась что-то грызть.
