— Бориска! Ты же прекрасно знаешь, что никто не заставит тебя делать то, что ты не хочешь.
— Спасибо за сюрприз! Значит, всё это время меня прятали от этой… Хеорхины?! Что ещё вы скрываете?
— Ничего.
— Почему я должен верить? Скажи мне всё. Если отец трус и сплавил меня тебе — хоть ты-то скажи, как есть!
— Не называй так отца. Он заботится исключительно о твоём душевном равновесии и благополучии. И переживает не меньше тебя.
— Переживает — и врёт без конца?
Начиналось серьезное противостояние. Я чувствовала это и приготовилась. Ромбики Бориски расширились и округлились — такого ещё не бывало; черты лица заострились, губы сузились, что сделало мальчика похожим на голодного барса, стеклянные пустые глаза которого ничего не выражают, кроме желания немедленно уничтожить жертву. Наверное, именно с таким лицом Всадник разъезжал бы по миру, неся весть об апокалипсисе. Тем не менее я подтвердила свою позицию:
— От меня ты ничего не узнаешь, есть вещи, которые пока тебе не нужны.
— Ты меня слушаешь вообще?
— Да зачем тебе это?
— Что ещё вы от меня скрыли?
— Не скажу.
— Что?
— Что слышал.
— Это ведь моё прошлое. Какое бы оно ни было.
— Нет. Не твоё. Это прошлое твоих родителей. Думай о будущем.
— Это твоё последнее слово?
— Последнее.
— Не смей решать за меня.
— Не смей так разговаривать со мной. Ты забываешься.
— Ты же всё равно скажешь. Рано или поздно.
— Заставь меня.
— Не хочу заставлять. Скажи по-хорошему.
— Это я тебя по-хорошему прошу, Бориска. Ты же столько сил потратил, чтобы восстановить душевное равновесие. Хочешь собственные усилия спустить в унитаз?
— Я спущу в унитаз тебя, если не скажешь, что ещё вы скрыли.
— Спустишь в унитаз? Что еще скажешь?
— На куски порву. Сотру в порошок, ссыплю в конверт и отправлю в твой университет!
— Как красочно и со вкусом. Но не напугал. Не скажу. Ты же разумный; что ты творишь?
Бориска сверлил меня глазами.
— Спасибо за заботу. Теперь скажи всю правду. Почему мамаша вдруг изволила заявиться? Я же вижу, что не просто так.
— Лучше пусть это уйдет сейчас, в одиннадцать лет. Я не позволила тому, что причинили мать и отец, меня отпустить. Хотя могла бы. Наверное. Но не взяла себя в руки. Не переломила. И вот чем я стала. Хочешь превратиться в такое же? Станешь одиноким, никому не нужным. Озлобишься на весь мир. Не сумеешь довериться. Разучишься испытывать счастье. Сердце может впасть в кому. Может погибнуть.
— Я не просил твоего анализа. Кто ты такая, чтобы предсказывать будущее? Я просил правду.
— Нет. Не скажу.
— Это моя жизнь, моё право знать. Уважай моё право.
— Уважаю. Но не скажу.
— Скажешь.
— Нет. Ни за что. Давай закроем тему, Бориска. Бесполезно.
— Почему я должен кому-то верить теперь? Вы с папой просто решили от меня избавиться — раз уж ты мне не мать? И отдать меня этой бабе, этой Хеорхине… да?
— Перестань сочинять, это просто оскорбительно. Ни я, ни твой отец никогда не хотели бы расстаться с тобой. Этого не понял бы только дурак.
— Почему я должен верить?
— Потому что я не лгу.
Думая, что разговор завершен, я направилась к двери. Бориска забежал вперёд и преградил мне путь.
— Я в последний раз прошу. Скажи мне, что у матери за история.
— Дай мне выйти, Борис.
— Скажи немедленно.
— Я уже сказала, что пререкаться со мной на эту тему бессмысленно.
— Скажи сейчас же. Иначе…
— Иначе что?
Внезапно Бориска с размаху ударил меня ногой в колено. От неожиданности и боли я вскрикнула и неудачно упала, ударившись лицом по касательной о край стола. Зуб изнутри поранил губу, но я не почувствовала ни крови во рту, ни боли в сухожилиях, которые сильно растянула, падая на руки; боль в колене была хуже всего.
Бориска наклонился и схватил меня сзади за горло.
— Маленький урод. Отпусти сейчас же. Кажется, ты сломал мне колено!
— На твоём месте я бы беспокоился не о колене, — не реагируя на мои попытки высвободиться, он теснее прижал меня к полу и, согнув руку, сдавил шею. — Внимательно слушаю всю правду о Хеорхине.
— Нет, Бориска. Ничего не скажу.
Почему я не могу справиться с одиннадцатилетним ребёнком? Тем не менее две мои руки не работали против его одной. Тоже надо было заниматься спортом… ходить в какое-нибудь додзё.
— Правду!
— Нет!
Он сдавил мое горло сильнее — так, что у меня слегка потемнело в глазах.
— Борис, ты хочешь кончить, как я?
— Чтобы меня задушил какой-нибудь малолетний подонок? Вряд ли, — коротко засмеялся Бориска.
— Хочешь… жить, постоянно вспоминая обиды детства… как тебя бросили… лелеять эти страдания… убеждаться, что жизнь несправедлива, завидовать другим, желать зла… — с усилием сказала я, пытаясь оттащить от себя эту мешавшую дышать руку. — Да, Бориска? Так хочешь жить? Стать социальным инвалидом? Никогда никому не верить, не любить? Превратиться в меня?
— Не твоё дело. Правду!
— Нет!
— Я могу сидеть так очень долго. Это тебе трудно дышать и не хватает воздуха!
— Я умру, но не скажу, Бориска.
— Скажешь!
— Нет! Я обещала твоему отцу!
— Ты скажешь!
— Ни за что.
— Как твоё колено?
— Ну ты и мразь.
— Я мразь? А ты у нас святая? Хорошо, мразь — значит, буду вести себя как мразь.
— Да пытай сколько хочешь.
— Ты же боишься боли. Говори! Не скажешь — сделаю ещё больнее. Ну!
— У нас только такой выбор? Твоя боль — или моя?
— Да!
— Выбираю свою. Сломал мне ногу — сломай теперь шею, молодец! Хороший мальчик, замечательный друг, любящий сын!
— Это ты будь другом! Скажи всю правду — и я тебя отпущу.
— Тебя… тебя это не отпустит, Бориска.
— Говори!
— Тебе меня не уломать.
— Не уломать? Ну зато сломать кое-что я смогу. И это определенно будет твоя шея.
— Да ради бога.
— Правда?
— Проверь.
— Проверю прямо сейчас. Правду!
— Нет. Стыдись.
— В таком случае держи свой апокалипсис. Вот он. Паника и боль. Мучительная смерть. Ты хотела видеть, как выглядит апокалипсис? Мечты сбываются.
— Бориска… Этот апокалипсис, который ты устроил… он точно мой, а не твой?
— Что?
— Тебе не стыдно… из-за людей, которые тебя не любили… причинять боль тому, кто тебя любит? Чёрт! Мое колено! — заплакала я. — Да чёрт с ней, с ногой! Я люблю тебя, Борис. И папа так тебя любит. Неужели всё это того стоит? В последний раз я была счастлива в одиннадцать лет. Ты тоже так хочешь? Я ведь помочь стараюсь, потому что люблю тебя, придурок! Больше, чем свою ногу!
— Ну… раз больше, чем ногу… Это аргумент! Тот, кто любит так сильно, говорит только правду!
— Хорошо… — сломалась я. — Твой отец при смерти…
— Папа… серьёзно болен? — бессвязно прошептал Бориска, выпустил меня, словно обжегшись, и проворно отполз в угол, наблюдая за мной.
Я с трудом поднялась, опираясь на здоровую ногу, и бережно ощупала колено. При нажатии боль была несильна. Возможно, коленная чашечка цела.
— Я бил ниже колена. Проверь по синяку. Я не мог сломать ногу таким ударом.
— Откуда тебе знать?
— Слушай, я ж давно на тренировках… Распрями ногу и попробуй встать на нее. Сможешь сделать несколько шагов — значит, перелома нет, — не поднимаясь из угла, хмуро сказал Бориска. — Просто ты неженка, не привыкла к ушибам.
Да, похоже, нога не сломана. Это мне со страху так показалось. Я потёрла шею. В трахее сохранялось чувство сдавленности. Я сделала глубокий вдох. Закатала брюки и посмотрела на чёрнеющий синяк под коленом.
— У тебя губа разбита. И лицо в крови. Нужен лёд.
— Без тебя обойдусь.
— Конечно… ты привыкла обходиться… без тех, кого любишь.
Я закрылась в ванной. Когда вышла оттуда, Бориска ждал меня со льдом, завёрнутым в полотенце.
— Ничего не видно. Вроде лицо не опухло… На всякий случай приложи к скуле. А губа внутри быстро заживёт. По себе знаю.
