Я молча взяла лёд.
— Ты обещала сказать правду о папе… Умоляю тебя… — голос у Бориски был охрипшим. Я с удивлением подумала, что ещё несколько лет — и он совсем вырастет. Его голос словно начал недавно задумываться: не сломаться ли ему? Но до этого ещё было далеко. Пока в этом тихом, размеренном голосе присутствовал лишь намек на будущее низкое мужское звучание.
— С твоим папой всё в порядке. Но твой биологический родитель при смерти… Хеорхина изменила Аскольду с тем парнем. И сейчас он умирает, а твои бабушка и дедушка очень плачут и хотят, чтобы у них был внук. Они недавно узнали о тебе. Сын в тяжёлом состоянии рассказал им правду. Желания твоей матери ни при чём. Это бабушка с дедушкой ищут с тобой контакта.
— То есть на самом деле… она не особо и общаться-то жаждет?.. Подожди. Как… так папа мне не отец? — на моих глазах ромбики превратились в кружочки.
— Почему же не отец, Бориска? Что значит быть отцом? Посмотри, как вы дружите, как любите друг друга. Это и есть настоящая близость. А Хеорхина и её муж — чужие тебе люди.
— Возможно… но по крови — это я вам, ребята, чужой. И теперь… такого, как я… вы не захотите видеть с собой…. Оказывается, я не только тебе — но и папе не родной? — потрясённо повторил Бориска, словно отказываясь в это поверить.
— Тебе уже одиннадцать лет… Скорее всего, тебе придётся присутствовать на суде. Там будет решаться вопрос о твоих встречах с биологическими родителями, и…
— Не желаю я никаких встреч! Они меня что — забрать к себе могут? Вы с папой… вы же не мои родители… уж конечно… такого, как я… вы отдадите… раз кидаюсь на людей волком… да?
— Нет. Это невозможно. Я всегда говорила тебе только правду… а ты мне не верил. Неужели и сейчас не поверишь? Ты же видишь, что я никогда тебе не врала.
— Не знаю, что на меня нашло. Нервы сдали. Прости. У тебя есть страховка?
— Какое тебе дело до моей страховки?
— Может, покажем врачу твою ногу?
— Сама разберусь.
Я отняла от щеки лед и подошла к зеркалу, придирчиво разглядывая почти незаметный отек слева. Можно успокоиться… серьёзных повреждений нет.
— Ты меня разлюбила? — вывел меня из раздумий голос чужого сына-мучителя. И мученика одновременно.
— Так просто это не бывает. И не будет. Я не смогу… — не отрываясь от своего отражения, ответила я рассеянно. — Но я уже не знаю, кто ты, Бориска. Да и, честно говоря, не хочу разбираться. Устала.
— Ты… значит, ты… намекаешь, что… Агрессия. Вот в чем дело. Ну конечно. Гены… Я ведь чужой. Во мне даже ничего от папы-то нет.
— Среда решает больше, чем гены, Бориска. Не веришь — почитай исследования на эту тему. При чем тут гены. Ты был в отчаянии — вот и всё. Сорвался. Отыгрался на мне. Я сама себя в руках не держу во время приступов отчаяния. Жизнь непростая. Срывы у всех бывают.
— Гены… гены не при чём? Ну ещё и хуже тогда, — отрывисто заговорил Бориска. — Значит, сам по себе я такой. И оправдываться нечем. Все, кого ты любила, тебя избивали. А что, нет? Мать тебя била… Вон и бабка… И мой папа чем-то обидел с этой Светланой… Нанес удар… Не в прямом смысле… Теперь и я ударил. Ударил тебя. Да, всё вышло, как ты говорила. Я сорвался… Ты во мне не ошиблась. И ты уж конечно не простишь того, кто нанес ущерб твоему здоровью…
— Я не в обиде.
— Просто ты не понимаешь. Ни тебе, ни папе не нужен такой чужой ребёнок. Если бы ещё свой, тогда бы можно потерпеть… На суде меня заберут.
— Я понимаю больше, чем ты думаешь.
— Ты всегда считала себя самой умной.
— Это ты себя таким считаешь, — я скрестила руки на груди, закрываясь от него. Растянутые мышцы изрядно ныли.
— Знаешь… я ни с вами с отцом, ни тем более с семейкой этой Хеорхины жить не хочу. Это всё уже слишком.
Увидев, что он вот-вот заплачет, я в ужасе закрыла дверь. Спускаясь по ступенькам дома Есиных, я и сама разрыдалась, отчего едва не слетела с лестницы. С одной стороны, без этого ребёнка и без Аскольда жизнь совершенно непредставима. И уж конечно, я нисколько не сердилась на Бориску, понимая и его гнев, и его горе, разделяя его растерянность и недоверие; простить его никакого труда не составляло. Дело было в другом…
Потяну ли я всю эту историю? Борискины срывы, отчаяние Аскольда, суд, Виолетту-Хеорхину — и остальное? Ну правда: надо оно мне — как бы я этих двоих ни любила? Справлюсь ли я — "неженка", слабачка, всю жизнь лелеявшая собственные страдания и привыкшая думать только о себе?
Может, будет разумнее сделать вид, что я никогда в своей жизни их не встречала, и начать всё с чистого листа? Ведь тот, кто слишком щедр, — мёртв. Приговорён заранее к тому, что от него ничего не останется, — один лишь голый обглоданный скелет!
Глава 17. Замуж за предателя
Ну и надо оно мне — если по-серьёзному? Один изменяет, второй избивает… И обоих-то я должна понять, войти в положение, как им, горемыкам, непросто и тяжко!
Однако колебалась я недолго. Просто вспомнила себя… как наедине с собой часто плакала и умоляла: помогите хоть кто-нибудь, да неужели никто не видит, не чувствует, как мне плохо и одиноко? Однажды на даче я убежала из садоводства и там, поодаль, визжала и топала ногами: ну заметьте, заметьте хоть кто-нибудь, как я страдаю, одиннадцатилетняя девчонка! Но услышавшие истерику дачники лишь попросили меня не шуметь — и пришлось возвращаться к ненавистному отчиму, терпеть его приставания, неверие матери…
Я мечтала о любви, всё отдала бы, чтобы у меня она была. И вот эти двое… очевидно, нуждаются во мне. Но любовь ли это? Хотя — могу ли я претендовать на любовь, не предлагая ничего в ответ?
Что вообще можно планировать в жизни? Моя коллега, девушка и моложе, и многократно талантливее, и гораздо красивее меня, сказала мне однажды — незадолго до того, как умереть от неизлечимого заболевания: "А мне-то казалось, я иду по жизни уверенным шагом, и ничто не способно притормозить, а уж тем более — остановить меня". Какой смысл щадить себя и жалеть свои чувства? Может быть, тот, кто щедр, — вовсе не мёртв, а, напротив, бессмертен? Сгореть может каждый; только что он оставит, — один ли пепел после себя?
Я вернулась в дом в Роял Вудс — но Бориски там уже не было. Я кинулась на Дель Гадо Драйв — но и там его не было; в панике я представила себе самое худшее. Недавно мне попалась статья с удручающей статистикой детских самоубийств… Просто поругался с матерью — и ничего уже не вернуть, непоправимый поступок совершён, нет маленького человека. А что может чувствовать тот, на которого свалилось то, что на Бориску?
Телефон мальчика не отвечал; У Вадима друга тоже не было, и тот не знал, где его искать. Я быстро соображала — и вспомнила рассказ Есина о побеге сына в Риверсайд… Ни в чём не уверенная, я рванула в Даунтаун на станцию Юнион — и там обнаружила Бориску с билетом на платформе.
— Ты не сможешь меня задержать — я всё равно уеду, — отчаянно затряс головой мальчик, увидев меня.
— Ты даже не удивлён, откуда я узнала? Мать всегда чувствует. Разве нет?
Подошла электричка; вынужденная следовать за мальчиком, я зашла в вагон и села рядом с ним.
— Я всё равно уеду, — упавшим голосом повторил он. — Надо бежать из города, а лучше — и из страны.
— Перехватят на границе. Просто у тебя ощущение, будто выбили почву из-под ног, и ни на кого нельзя опереться. Но я хотела бы тебе предложить другое. Мы никуда не побежим, а будем всё делать легально.
— Да зачем это? Я ведь вам даже не сын. Родите ещё своих детей, — вяло отказывался Бориска, глядя в окно.
— Я забыла тебя кое о чем спросить. Давно хотела, а всё забывала.
— Пересядь, — просипел мальчик, не поднимая головы.
— Не уйду. Не могу. Сколько будет корень из нуля? Такое выводится?
— Выводят блох. А корни извлекают. Я думал, ты знаешь русский.
Конечно.
— Будет ноль. Откуда вдруг такой интерес к математике?
— Просто это написано у тебя на лице. Корень из нуля…
