— Где? Прямо на лбу светится дурацкая формула?
— Глаза… и брови.
— У тебя всё? Теперь уйдешь?
— Борис Аскольдович, дорогой, ну подожди. Как же там может быть ноль? Ведь при других манипуляциях с нулём… не всегда же ноль будет. То бесконечность выходит… а то и вовсе единица… Если число в степени ноль, например…
— Жаль тебя огорчать, но если извлекать корень из ничего… Из ничего и выйдет ничего. Так и у нас с тобой: ничего не выйдет. Ясно тебе?
— Ясно. Только тебе не всё ясно. Я хочу сказать тебе правду. Ты чрезвычайно злился на меня… просто неописуемо. Но…
— Как оказалось, злиться на тебя было не за что. Я злился на другую. Ты никогда ничего не была мне должна. А я требовал, обижался, предъявлял претензии… Ну кошмар же. Не понимаю, почему ты сразу не послала меня подальше.
— Я всё время повторяла, что ни в чём не виновата перед тобой. На самом деле, я не родила тебя, и виновата именно в этом, Бориска. Это я должна была родить тебя одиннадцать с половиной лет назад. Просто мне всегда казалось, что в апреле должно произойти какое-то чудо. Я столько лет жила с мыслью, что чудо случится именно в апреле. Вот оно и случилось. Родился ты… но родился не у меня. Не у меня, а у тех родителей, которым совершенно не был нужен. Мы с тобой встретились… Просто ты должен был у кого-то родиться. Но поскольку я была одна и рожать детей не спешила — ты родился не у меня. Это ошибка. Сбой в программе, понимаешь?
— Это всё антинаучно, — возразил Бориска; но поглядел с детской надеждой.
— Но и доказать, что я не права, ты тоже не можешь — верно?
— Не могу, конечно. Но и ты… Тебе неплохо бы подкрепить как-то свою гипотезу. Нужна более прочная база фактов.
— Кого ты любишь больше всех на свете, Бориска? Только честно.
— Ну… папу и тебя, конечно.
— Вот тебе и факт. Ребёнок всегда любит родителей больше всех. Это любому ясно. Сейчас тебе приходится нелегко, как и твоему папе. Но… Ничего этого не случилось бы, если бы я родила тебя в твоё время. Но я не родила тебя вовремя. Опоздала к тебе. Бывает, видимо, и так. В те годы я не была к тебе готова. Хотела смотреть только вверх, а не вниз. Ты ведь простишь мне это?
— Конечно! Ничего страшного! — горячо заверил Бориска.
— Тогда зачем горевать? У нас много прекрасных воспоминаний. А будет ещё больше. Я помогу тебе пройти через суд, и никому тебя не отдадут. Никаким торговцам "овощами и фруктами" из Белиза. И никуда ты не поедешь, если не захочешь; тем более один.
— И не заставят вместе с ними в их фирме бананами и помидорами торговать?
— Я могла бы на эту тему сострить, но видя, в каком ты состоянии, так и быть, не стану, — усмехнулась я.
— Разве жизнь не для удовольствия? — вдруг спросил Бориска. — Зачем столько страдать? Это нормально?
— Знаешь, как говорят: несчастны чуть ли не с рожденья, мы горько жалуемся звёздам; а вся беда — от заблужденья, что человек для счастья создан.
— То есть это и есть ад? Тогда я в аду, — невесело засмеялся Бориска. — И хочу уже, пожалуй, сойти с дистанции. Эти правила игры не для меня.
— Не сдавайся так легко. Неужели отступишь, даже не попробовав? Это не ад. Просто путь к удовольствиям часто таков, что сперва надо решить проблемы. Так что давай поторопимся; раньше приедем домой к твоему папе — раньше всё закончим.
— Я избил того парня… ну, в школе, перед каникулами… потому что у него родители работали одно время в Солт-Лейке и знали про моего папу. И вот он сказал, что ещё неизвестно: может, это папа убил мою мать. И я просто как с катушек слетел… — неожиданно поделился Бориска. — Из-за неё… я уже дважды поколотил людей.
— Слушай, драгоценный ты мой сын… не буду тебе ничего советовать, потому что знаю, что тебе и сейчас тяжело, и все эти годы тяжко было. Но рукоприкладство — не метод. Наверняка тебе и папа говорил. Давай обдумаем стратегию — как нам действовать дальше сообща, чтобы больше нас никто не разлучил. Раз мы все трое этого хотим. И попробуем избежать срывов и истерик. Иначе нам скажут, что мы не справляемся с твоим воспитанием. И чёрт их знает, что там им в башку взбредёт. Хорошо?
— Извини, что ударил и придушил… Прости, пожалуйста, — покаялся Бориска. — Я тебя правда считал и считаю своей матерью; я уже всё прошёл с тобой, а с ней я встречаться не могу, не хочу. Пожалуйста, поговори с папой. Не заставляйте меня! Иначе я просто умру… Нет, уж лучше не жить, — добавил он.
— Ты сейчас сказал очень страшные слова, Бориска. Но, я надеюсь, ты не понял, что сказал. Ты ещё не видел жизни. Твоя жизнь — самое ценное, что у нас есть. И ты должен беречь ее вне зависимости от того, рядом мы или нет. Люби жизнь страстно, больше всего.
— Любить за то, что она мне устроила?
— Ты ведь сам и есть жизнь. Жизнь, по которой я тосковала. Ты у нас и логичный, и импульсивный. Самый лучший ребенок на свете. Почему бы тебе не встретиться и просто не выслушать, чего от тебя хотят? А дальше ты всё решишь сам. Ты старше десяти лет — по закону твой возраст заставит суд прислушаться к твоему мнению.
— Думаешь?
— Я уже поговорила со знакомым юристом. Точно тебе говорю. Эти люди убиты горем. Какие бы они ни были, пойми их… Твой биологический отец при смерти, хоть он тебе и чужой. Разве не жалко хотя бы его родителей?
Бориска немного взбодрился. Мы вернулись в Шерман Оукс; только что приехавший с работы Есин рвал и метал, узнав, что Бориска выбил из меня правду. Отослав сына в комнату, он возмущённо набросился на меня:
— Ты вообще соображаешь, что творишь? Ладно я — изменил тебе, причинил боль, виноват; но на ребёнке-то зачем отыгрываться? Я же просил тебя молчать! Причём когда не надо — там ты молчишь: хоть бы словом обмолвилась, что Боря тебя уж мамой звать начал и считал вернувшейся Виолеттой!
— Совсем сдурел, Есин? Думаешь, я ему сказала об отцовстве для того, чтобы досадить тебе?! — я даже рот раскрыла в потрясении. — Пойми ты, что наседать твой сынок умеет будь здоров. Вытряс из меня сперва обещание ничего не говорить тебе о том, что он меня якобы "узнал"; теперь вот — про тебя признание выбил. Ну ничего… Нет худа без добра… Этот чудный ребеночек всё время подчёркивал, что он главный. Словами и поступками. Здесь его не тронь, тут он так сделает, там не сделает это, и попробуй заставь. Или поперёк характера ему что-нибудь скажи. Зато теперь он понял, что не главный. И не одинокий. У него есть оба родителя, на которых можно опереться… Конечно, испытания ему не по возрасту. Но уж как есть. Я настояла, чтобы он не избегал Виолетты и суда. Показала, что во всём его поддержу, но что меня не переломить в каких-то вопросах. И ты прояви твёрдость, не позволяй ему из себя верёвки вить. Он больше не диктует правила. Отныне это просто ребёнок. Ребёнок, который в нас нуждается. Так дадим ему это.
— Рад, что ты так на многое готова пойти ради того, кто устроил тебе сегодня весёлые разборки. Ну, да он и так уж наказан; а тебя ждёт участь похуже, — усмехнулся Есин. — Я сейчас разговаривал со своим адвокатом — у нас с тобой сразу две проблемы.
— У нас с тобой?
— Раз уж мы оба обещали Бориске, что имеем к нему отношение, — то да. Назвалась груздем — полезай в кузов! Адвокат утверждает, что надёжнее будет нам пожениться и оформить тебя по закону матерью мальчика. Усыновишь его легально. Ты его усыновишь, а он тебя, как он говорит, "уматерит". Потому что в глазах суда полная семья будет выглядеть выигрышнее в любом случае.
— Может быть, для этих целей больше подойдёт Светлана? — язвительно спросила я.
— Светлану приспособим под другие цели, — холодно ответствовал Есин. Я ошалело уставилась на него:
— Нянькой наймём? Домработницей?.. Ты что, серьёзно? Ты не нашёл замену Марии — и, когда мы поженимся, экономкой у нас станет твоя бывшая любовница? Есин, ты… ты ведь совсем сошёл с ума после пережитого — да?
— Можно было бы сейчас тебя подразнить — да, знаешь ли, не до того, — сухо продолжал Есин. — Хочешь выручить Борю по-настоящему — выходи за меня замуж, Муратова. Я так сильно рассержен на тебя из-за того, что ты рассказала ему о папаше и совсем парню башню сорвала, — держаться надо было, а ты уступила, эх ты! Теперь ещё придётся на тебе жениться.
