никогда в жизни. Наверное, мои крики слышит все гинекологическое отделение, потому что в следующую секунду в палату заходят все. От врача с медсестрой, до пациентов с других палат. Я бью Асият по щекам, и кричу, чтобы она открывала глаза, положив другую руку под голову. Меня оттаскивают от нее.
Врач опускается на колени, а медсестра выбегает из палаты, что вернутся через минуту с дежурной аптечкой.
Я плачу и кричу, чтобы они вернули мне подругу, трясусь так, что девочки, которые держат меня под локоть, трясутся вместе со мной.
Асият открывает глаза, ищет и слегка улыбается, когда находит меня взглядом. Я с облегчением вздыхаю, помогаю медсестре переместить ее на кровать. Дрожь не отпускает мое тело, я чувствую слабую боль внизу живота, ноги трясутся, меня пошатывает, поэтому я опускаюсь на кровать, к ногам Асият. Малыша нет? Мозг один за одним подает сигналы, что у Асият не малыша, ребенка нет. Я вздрагиваю каждый раз, при каждой мысли об этом, мне дурно. Сознание не может принять подобные новости, я сама себя успокаиваю: может я не так все поняла?
— Ты как не ела, так и не ешь? — спрашивает врач, на что Асият просто опускает глаза, — сейчас я распоряжусь, тебе поставят капельницу, но, — она смотрит на меня, — тебе плохо, девочка?
— Нет, все в порядке.
— Ты тоже побледнела, не хватало еще, чтобы и ты потеряла сознание, — я мотаю головой, мол все в порядке, она перевод взгляд на Асият, — так, если ты есть не будешь, прости, — разводит руками, — не выпишу!
Она просит всех покинуть палату, и сама выходит следом.
Я перемещаюсь ближе к подруге, укрываю.
— Почему ты не кушаешь? — спрашиваю дрожащим голосом.
— Не могу, — Асият виновато смотрит на меня, — у меня не будет ребенка, Злата.
— Асият.
— Он убила его, моя мать. МОЯ МАТЬ УБИЛА МОЕГО РЕБЕНКА, — я подношу ладонь к лицу, не сдерживаюсь, плачу, — зачем мне есть, для кого? — она указывает пальцем на свой живот, — я больше не колобок, — плачет.
Мне не понятны причины, почему эта женщина так поступила? За что? Как можно убить ребенка, пусть еще в утробе матери? Какие должны быть мотивы у такого поступка? Сколько бы я не думала, не могу придумать хотя бы одно оправдание этой женщине.
Асият мне искренне жаль, я не понимаю, как можно с этим жить? Хочется положить руку на свой живот, защитить своего малыша и сказать, что с ним подобное не случится, но боюсь. Боюсь реакции Асият.
Я боюсь трогать свой живот, у меня там пусто..
— Я не знала, для чего мы тут, — дрожащим голосом рассказывает Асият, — я дура, что не понимала, зачем она привезла меня сюда? Все произошло так быстро, я опомнится не успела, как опустошилась… у меня теперь черная дыра, — тычет себе в грудь, — вот здесь, ничем ее не заполнить. Мой ребенок не увидит белого света, я не смогу взять его на руки, приложить к груди, я не смогу почувствовать его теплое дыхание, он не дышит… зачем мне жить и дышать?
— Так, — в палату заходит медсестра со штативом для капельниц, — вы что плачете? Обе? Это не конец света, понимаете? Слышишь? — смотрит на Асият, которая в свою очередь еще громче плачет, я с ней, — ты молодая еще, вся жизнь впереди!
— Я не знала, зачем она привезла меня сюда… о всевышний, прости меня.
Медсестра вдоволь наговорившись, ставит капельницу и просит успокоится.
— А вы можете привезти ей что-нибудь покушать? Может она нашу больничную еду не хочет?
— Да, да, конечно! Сейчас, — поднимаюсь на дрожащие ноги, — я сейчас попрошу, папа привезет что-нибудь.
— Папа? — спрашивает Асият, — он все знает?
— Он ничего не знает, просто когда ты пропала, я позвонила ему.
— Петр Михайлович здесь?
— Он внизу, его не пустили сюда.
— Я останусь с ней, пока вы не придете, — говорит медсестра, присаживаясь на стул, возле кровати Асият.
Я бегу к лифту, делаю все в спешке. Нахожу отца возле машины, прикуривающим очередную сигарету.
— Злата, ты видела Асият? — он бросает сигарету и идет на встречу ко мне.
— Папа, — я запыхалась, пока бежала от лифта на улицу, — нужно купить что-нибудь покушать, Асият слабая, ее не выпишут… — дышу глубоко, чтобы не задохнутся, папа берет меня под локоть и тянет к клинике.
— Еще не хватало, чтобы ты простыла. А с выпиской я сам разберусь! Поднимись к ней, я сейчас привезу покушать.
— Нет, я подожду. Нельзя, чтобы ты поднимался к ней.
— Почему нельзя?
— Нельзя папа. Пожалуйста, — прошу, когда он стоит и не собирается уходить, — езжай.
— А..что купить?
— Не знаю… я подожду здесь.
Через полчаса я уговариваю Асият съесть хотя бы кусочек курочки гриль, которую папа купил, и попить гранатового сока.
— Вроде гранатовый сок полезен всем, — говорил папа, когда вручал пакет с едой.
— А ты, ела?
— А я. я не ела с того дня, как ты пропала.
— Покушай со мной? — просит обреченным голосом Асият.
— Я не хочу, — меня трясет до сих пор, — не смогу проглотить. Ты поешь и поедем домой, пожалуйста.
Асият плачет, мотает головой, тогда я отрываю кусок белого мяса и кормлю ее, как маленького ребенка. Она жует и глотает сквозь слезы.
Ее выписывают, только под роспись отца, который все же поднимается к нам и поднимает шум, потому что Асият не хотят выписывать из-за плохих анализов крови.
— Под вашу личную ответственность! — строго говорит врач, подписывая выписку.
Всю дорогу Асият спит, свернувшись на заднем сидении, положив голову мне на колени. Мы едем молча, папа отчего-то ничего не спрашивает, рулит, строго следя за дорогой. Я мысленно благодарю его, потому как у меня нет ответов на его вопросы. Я потрясена случившимся, мой мозг отказывается принять это. Я глажу Асият волосы, смотрю на мирно и крепко спящую девушку, не понимаю, как себя вести, как помочь, чтобы облегчить ее боль.
Три недели Асият лежит в постели. Иногда разговаривает, отвечает, если я что-то спрашиваю. И все.
Встает только, чтобы сходить в душ. Я как великая паникерша следую за ней, тайно наблюдаю, боюсь оставлять одну, даже не надолго. В институт не ходим, ни я, ни она. Не без помощи отца нам обоим открыли больничный.
Новогоднюю ночь мы просидели перед телевизором, молча пили сок и смотрели праздничный концерт.
Для меня главное, чтобы подруга улыбалась, как раньше навряд ли, но хотя бы чуть-чуть. Хочу, чтобы ожил ее потухший взгляд, чтобы на щеках появился прежний румянец, чтобы она разговаривала, как раньше. Только вот не
