ГУЛЬСУМ и ХАНШИ приносят яства, расстилают ковер и служат, стоя, МНЕВЭР.
Как хороша ты, девушка! Блистает
Твой загорелый лик, как абрикос,
А тело, как банан, желтеет, тает
Меж клочьями одежд и прядей кос.
Так что же им не запретишь белиться?
Вечно ли был он?
И что ж скрывать велишь им даже лица?
Нелепейший закон!
Его, коль мной любуешься сейчас ты,
Сам должен бы бессмыслицей считать.
Прекрасное встречается не часто,
Чтоб от очей его еще скрывать.
Тогда не спрятать ли в ларец каменья
И не надеть ли на цветы колпак?
Аллах творил красу для наслажденья,
С тем спорящий глупее, чем ишак!
Насмешница! Сама, как половчанки,
Грязна… А мы пред ней не смеем сесть!
Сама, как наши черные служанки,
Смугла… А мы оказывай ей честь!
Шш… Тише… тише… Глупые вы, право!
Поклон не ломит спину, губы – лесть,
А станет длинной ханская забава, —
Пресечь ее всегда ведь средство есть.
(Проводит рукой по горлу)
Те же и советники с БУРУ СУБУДАЙ – приземистый, неимоверно тучный человек. КУРУЛТАЙ, наоборот, долговязый, неимоверно тощий. ШЕЙБАН – жилистый, с умным скуластым лицом. БУРУ начинает шептаться с ГУЛЬСУМ.
СУБУДАЙ (отдуваясь)Фу! Кажется, умру я от одышки…
Бежал, спешил, а для чего? кого?
Вздремнул в гареме…
Ух! Умру от кашля своего…
Спешил, шагал с тремя наперегонки,
А спрашивается: к чему? к кому?
Распарился лишь в бане…
(Хану, к которому трое приблизились.)
Изволил звать к себе нас, хан великий?
Мы у очей твоих и между рук, —
И заострили языки, как пики,
И мысли туже напрягли, чем лук,
Чтобы помочь тебе своим советом.
Но сомневаюсь: нужен ли уж он?
Клянусь, Шейбан, пророком Магометом!
Ты всех умней, ты чересчур умен.
Но всё же мной Дивана слово чтится,
Хоть часто я творю наоборот…
Чего заслуживает та девица,
Вы мне скажите, что цветы крадет
В садах моих?
Жестокой самой казни!
Ей – смерть чрез посажение на кол.
Да при таком соблазне,
Помилуй, хан, в твой сад бы каждый шел!
Сначала розу скрал, потом бы груши,
Потом твой перстень, а потом престол!
Ох, мудрецы… Тогда бы – вас послушай —
Весь мой народ посажен был на кол.
(Громче.)
Ей – наказанья вид нетяжкий:
Лишь отрубить у рук виновных кисть.
Хан! Подумай: при поблажке
Всех женщин обуяла бы корысть!
Сегодня ей цветок, а завтра платье,
А чрез неделю взят уж милый друг!
Да – сделай так – забыли б мы объятья:
Все жены наши стали бы без рук!
По-моему, девицы преступленье
Так велико, что смертью казнь мала.
(Помолчав.)
Лишь целой жизнью, полной угожденья,
Его она загладить бы могла.
Поэтому, всё взвесив, всё исчисля, —
Я говорю: во власть твою дана
Пусть будет дева – как тебе по мысли —
Рабыня хана иль его жена!
Отрадно слышать золотое слово.
Еще отрадней следовать ему.
Я поступлю, хотя мне это ново,
Как пожелалось члену одному
Из моего премудрого Дивана.
Так слушайте же все, кто предо мной:
Вот эту девушку в одежде рваной,
Но полную красою неземной,
Беру я, хан, своей супругой третьей,
Но первою велю вам почитать!
Пускай муллы то возгласят с мечетей,
Глашатаям же – с башен объявлять!
Картина общего изумления.
ЗАНАВЕСБазарная площадь Золотого Сарая. По бокам – тесные, пестрые и низкие здания, где помещаются пекарни, цирюльни, лавки сапожников, шелковых купцов и т. д. Всюду – тюки запакованных и груды развешанных и разложенных товаров. На заднем плане – вход в мечеть. На переднем – слева кошмовый шатер продавца ковров, справа – полотняный навес кофейни. Кроме двух-трех торговцев и группы нищих у мечети, – никого пока нет. Горячий полдень.
УЗБЕК входит в сопровождении ШЕЙБАНА. Он, видимо, чем-то волнуем.
УЗБЕКДовольно нам с утра бродить бесцельно!
Давай здесь кофе пить, курить, сидеть…
Садятся у кофейни.
Сегодня пятница. Сбыв труд недельный,
Одни купцы отправились в мечеть,
Другие, сделавши на полдень роздых,
Уснули в лавках… Правда ли, Шейбан,
Когда день праздничен и зноен воздух,
Тех, кто не в храме, мучает шайтан?
То, хан, разумная имамов басня,
Чтоб леностных к богослуженью влечь.
Есть кое-что шайтана поопасней…
Я не пойму: к чему ты клонишь речь?
Сдается мне, о хан, ты – беспокоен.
Но чем – пока всё не возьму я в толк.
Коли Шейбан, твой раб того достоин,
Откройся! Впрочем…
Простишь ли мне, о светлый, о могучий! —
Догадку эту, как совет тот мой?
Мне думается…
Обеспокоен новой ты женой.
Жалеешь о почете,
Что дал ей? Да, велик был твой калым!
За красоту ее он мал, напротив!
Иль, может быть, не сильно ты любим?
Ах, что-то странное, как чарый сон!..
Люблю я женщину, делю с ней ложе —
И обладаньем всё ж не утолен.
Провел с Мневэр я столькие уж ночи! —
Но до сих пор, как в первую, чисты
Большие хризофразовые очи
И несравненные ее черты…
Я ль тоненького тела не лелею?
Я ль не лобзаю этих узких уст?
А думаю: была ль она моею,
И не был ли покой мой ночью пуст?
Так каждый день я с возрожденной жаждой
Желаю, как жених, тех снов без сна,
И с новым обаяньем вечер каждый
Мне, как невеста, предстает она!
И понял я: Мневэр моя из джиний,
Что людям дарят иногда любовь
И что до ласк бывают дев невинней,
А после всех них – девственницы вновь…
Да, да, как ни единый
Из смертных, о Шейбан, не мог бы быть!
И всё ж, клянусь Аллахом, для мужчины
Мучение так женщину любить!
Да, к ней благоволи, как к милой твари,
Понравилась – сторгуйся и купи,
А заплатил свой золотой динарий —
Ласкай, держа на золотой цепи…
Не то укусит острыми зубами,
Точь-в-точь лиса степная – караган,
Иль оцарапает тебя когтями,
Как дикий беркут… Берегись же, хан!
Но от чего? От собственной же страсти?
Не уберечься… И зачем, зачем?
Иль ты не видишь? Да от женской власти!
Ее границей уж не стал гарем.
Мневэр твоя является повсюду —
В Диванный зал, в кофейни, на базар,
Мневэр твоя везде, где много люду,
Всегда со свитой молодых татар.
И скоро, чаю я, она, взяв волю,
Входить в цирюльни наши и в мечеть
Себе позволит.
Нет! То я позволю,
Чтоб всякий мог на красоту глядеть!
Еще не верить мне бы,
Кто стал счастливым, лишь ее любя!
Но ты не молод, и твои эфебы
Не стали бы счастливее тебя…
(Помолчав.)
