(Тихо и счастливо смеется. Затем подходит к парапету и смотрит на реку)
Вон – парус над его тяжелой баркой…
Эй ты, смешной, но добрый человек!
Пускай горшки твои с поливой яркой
Моей молитвой будут целы век!..
Над ней проносятся несколько почтовых голубей.
(Гоняясь за ними и протягивая руки)
Голуби, голуби, голуби, —
Кроткие птицы Христовы!
Белы, и сизы, и голубы,
Мчитесь сюда для чего вы?
Не к Мириам ли несетеся
Вы с благодатною вестью?
Ах, она чище, чем лотосы, —
Как подобает невесте!
Вот, лишь подняться от пола бы,
Так же и я бы летела…
Голуби! Голуби! Голуби!
Голубы, сизы и белы…
Из дома выходит ЮЛИЯ. Она – женщина лет 25, египетского типа: сухощавая с плоским лицом и иссиня-черными косами. Одежды пестры.
ЮЛИЯ (надменно)Кто ты, что с дикой песней, не краснея
Своих лохмотьев, ворвалась сюда?
Безумная иль пьяница?
Вевея.
Я не пьяна, о нет… Глупа я, да.
Быть может, ты одна из тех поденщиц,
Что ежедневно в наш стучатся дом?
Работа есть. Нам нужно благовонщиц
И омывалыциц ног… Ну, что ж? идем!
О, госпожа моя! Уж не подруга ль
Ты Мириам?
Да, это так… почти.
Но отстранись же… Ты грязна, как уголь!
Сведи ж меня скорее к ней! сведи!
Тебя и к ней? Зачем бы это нужно?
Ты, кажется, не сводня…
Будь добра!
Мы были в детстве с ней так нежно дружны…
Ведь я – двоюродная ей сестра!
Ха-ха! Так у изысканной гетеры,
По-видимому, невысокий род.
Скажи: быть может, каторжник с галеры
Себя отцом ее без лжи зовет?
О нет! о нет! Он жил и умер честно,
А был он выдувальщиком стекла.
Как? Честным надувальщиком? Чудесно!
Ну, дочь в него и не в него пошла.
К чему бы мне молчать,
Коль это на виду у всех творится
Семнадцать лет?.. И, если б только знать,
Всю в пурпуре, в венках из амаранта,
Что ей дары свои без счета шлет —
Алмазы, розы, золота таланты —
Она любила бы… А то и сброд! —
Торговцев уличных, простых навклиров,
Канатных плясунов… кого пришлось!
Лишь встанет ночь, – и обруч из сапфиров
Она снимает с огненных волос
И, запахнувшись в черный свой гиматий,
Выскальзывает из дверей тайком
Искать случайных низменных объятий
И…
И возвращается потом
Под утро – истомленной, полуголой,
Неся на теле грубых ласк следы,
И без единого в руках обола!
(Хохочет.)
ВЕВЕЯ (гневно)Ты, лжешь, рабыня! Да, рабыня – ты.
Из низких слов твоих я то узнала.
Тем лучше знаю я ее, служа.
(Громко Биррию.)
Эй, Биррий! Расскажи нам, как лобзала
Тебя однажды наша госпожа!
Раб подходит, но молчит в замешательстве.
Иль не было того? Ты хвастал?
Было…
Да, было! В том клянусь вам богом Пта!
Но как, когда она меня любила,
Не должен говорить я никогда
Под страхом скорой и жестокой казни.
Благодарю. И так довольно с нас!
Биррий отходит.
Фу! Что еще быть может безобразней?
ВЕВЕЯ, подавленная, молчит.
Но тссс!.. Она! Присядь вот здесь, у ваз.
ВЕВЕЯ скрывается.
Из дома выходит МИРИАМ. Она прекрасна какой-то особой – жуткой и трогательной в одно и то же время – красотой. Очень длинные, бронзово-рыжие волосы и продолговатые темные глаза. Лицо несколько бледно, и под глазами – сильные тени. Движения то изнеженно-медлительные, то необузданно-порывистые. Взор то вспыхивающий, то гаснущий. Одета в длинный хитон из полосатой материи.
Перед ней идет белый раб с блюдом, на котором лежат полученные письма-свитки, сзади – черная рабыня с опахалом.
ЮЛИЯ (бросаясь угодливо к МИРИАМ)О, госпожа! Ведь не спала всю ночь ты…
Что ж твой бесценный сон не стал длинней?
Я грезила… И дожидалась почты.
А эта ночь… Не поминай о ней!
(Гибко потягивается, как пресыщенная пантера, и подходит к парапету)
Как пахнет ветр морской свежо и остро!
Как серебрится нильская вода!
Вон паруса – лиловый, белый, пестрый…
Куда летят они? куда? куда?
О, если бы…
(Заламывает руки.)
Но разве мы зависим
Лишь от себя?
(Возвращается на передний план и сразу другим тоном)
Давай же, Диодор,
Мне эту гору, пирамиду писем!
Прочтем напыщенный любовный вздор
И посмеемся…
(Берет один свиток)
Это – от Сосфена:
«Привет мой той, что золота ценней!
Благоприятствует мне купля, мена
С тех пор, как помыслом влекусь я к ней.
Дозволь же, о моя богиня Плутос,
Тебе сегодня ж принести дары
(Быть может, я средь них с тобой забудусь?):
То – тирские пурпурные ковры».
(Смеется)
Нет, старый ростовщик, и в самой страсти
Не позабудешь всех расчетов ты!
Ведь и меня желаешь ты отчасти,
Затем, что эти косы золоты…
(Берет второй свиток)
А вот – послание от Гиакинфа:
«Прими привет мой и услышь мой стон,
Прелестная безжалостная нимфа!
Два дня уж я в тебя одну влюблен, —
И, чтоб снискать твою, о Дафна, милость,
Шлю двух породистых спартанских псов,
А если б ты к мольбам моим склонилась,
Я третьим сам быть для тебя готов!»
О, глупый юноша! Тебе угодно
Мной, дорогой гетерой, щеголять,
Как ценной упряжью иль тростью модной?!
(Смеясь, рабыням.)
Ну, так за что же мне себя отдать?
За шерсть из Тира или шерсть из Спарты?
Да если б мир тебе сулили весь, —
Не отдавай себя за этот дар ты!
(Сурово.)
(Делает знак рабыням, те удаляются)
ВЕВЕЯ (шутливо)Я, Мириам, теперь совсем сиротка,
И страшно мне на свете жить одной…
Когда-то звали нас: два зимородка, —
Так неразлучны были мы с тобой!
Со мною жить, поверь, еще страшнее.
А почему? Твой дом красив, как храм.
Вот только бы те пауки да змеи
Исчезли, что гнездятся по стенам!
(Помолчав.)
О, Мириам! Ты помнишь ли Саис
И нашу жизнь там?
Смутно вспоминаю.
Ведь годы не напрасно пронеслись…
(Медленно и напевно, как бы вспоминая)
Помню домик из глины коричнево-розовой…
Тонкий аист на кровле под пальмой кокосовой…
Очага синеватый и трепетный жар…
И повсюду – сосуды, цветные, стеклянные,
Разновидные – узкие, круглые – странные,
Словно стебли акантов, цветы ненюфар!
И искусный отец мой, и мать хлопотливая,
И сама я, босая, простая, счастливая,
Воровавшая сладкий соседский инжир…
А кругом – огороды янтарные дынные,
И пески, и пески золотые пустынные…
О, родной мне, навеки покинутый мир!
(Простирает руки вдаль, потом снова беспечно)
Ба! Прошлое, как тот хрусталь отливный,
Разбито – и нельзя его вернуть!
А… как ты наивна!
Да если мил мне выбранный мной путь?
Должно быть, я уж родилась порочной.
Ах, уйди! Уйди!
Иль мучить ты пришла меня нарочно?
Ты помнишь многое, что позади.
Так неужели совсем ты позабыла
О Той, чье имя носишь ты сама?
Да, да и да! Мне ханжество постыло.
Я чту одну богиню страсти Ма!
(Хлопает в ладоши.)
