(Заминается.)
АРСЕНИИ (со слабой усмешкою)Что? Безбожный, бесшабашный?
Не от раскаянья иль простоты.
О нет! Я нравен и неглуп. Тут – чудо!
Узрел, узнал, поверил. Вот с чего!
(Помолчав.)
ХОМЯКОВАРСЕНИИ (осматриваясь)А кроме нас здесь нету никого?
Вы, дружок, не высмеете подло.
Во время его рассказа входит НАУМОВНА, чтобы зажечь канделябры на столе, и, заслушавшись, остается. Мгновение спустя, из входной двери тихо, чтобы не мешать, появляются ГЕРЦЕН и РИТТЕР. Увлеченный рассказом своим АРСЕНИЙ и заинтересованные слушатели его не замечают их.
АРСЕНИИСудьбой я был заброшен в Арзамас,
Чтоб закупить для эскадрона седла.
Ну, глушь и сплин, снегов и карт атлас
И некий лже-барон… Всё слишком просто!
Я проиграл ему в пять, шесть ночей
Казенные все деньги… тысяч до ста.
Пришел к себе. И при одной свече,
В унылой зале, в полночи метельной,
Столь ощутил свой ужас, свой порок,
Что в отвращенье и тоске смертельной
Взял пистолет и взвел уже курок…
(Останавливается, ибо от великого волнения у него перехватило на миг дыхание… Затем, проникновенно)
Вдруг вижу, возле, вот как вы, голубчик,
Сидит седой согбенный старичок,
Одет в худой мерлушечий тулупчик,
Косматобров, но дивно светлоок.
Грозит перстом, а сам букетец ягод
С улыбкой близит пред мои уста…
«Вкуси-ка, – шепчет, – скорби-то отлягут…
Да помолись… Да памятуй Христа!»
И я вкусил… И с этой земляникой,
Сладчайшей и пахучейшей, как мед,
Исполнился я жалости великой
К себе… ко всем… И жить остался вот!
Как облачко растаял…
Я ж вдруг уснул, как с детства уж не спал…
Вот Бог-то! Подсобит, когда не чаял…
С зарей проснулся. Камень с сердца спал!..
Восторг – в душе моей, улыбка – в лике…
Гляжу – окно заиндевел мороз,
А… на столе алеют земляники, —
И в зале их уханье разлилось!..
Чрез день же мне случилось быть в Сарове, —
И вот в портрете старца, что там чтим,
Узнал вдруг тот же стан я, очи, брови…
Мой гость был он… усопший Серафим!..
С тех пор я взял священную привычку
Хранить его наивно-мудрый дар.
Вот он, при мне.
(Вынимает из кармана на груди увядший букетик.)
РИТТЕРДа-с, любишь ты клубничку.
Смышленый был монашек, хоть и стар!
Неописуемое волнение. АРСЕНИЙ вскакивает в высшей степени негодования, подымается и ХОМЯКОВ. МИЛУША и НАУМОВНА смотрят в недоумении, смутно чуя, что в их настроение вторглось что-то нехорошее.
Затем, качая головой, НАУМОВНА уходит.
АРСЕНИИ (РИТТЕРУ, голосом, прерывающимся от гнева, и почти сжимая кулаки)ГЕРЦЕН (ему же, холодно-учительно)РИТТЕР (смутясь)Как, Герцен? С ними – вы?
(Указывает на ЗВЯГИНЦЕВА и ХОМЯКОВА.)
ГЕРЦЕННе уважать чужие культы дурно
Не менее, чем изувером быть.
Я даже вам завидую немного.
Сам я не верю. Да… Мне не дано.
Ведь это дар особый – верить в Бога!
Как сочинять стихи… Высоко, но…
Досель иным идеям вы служили…
Рациональным-с! Романтизм вам чужд.
Однако мой поэт любимый – Шиллер.
Да, кажется, и ваш?..
Но это ж чушь!
Декабрь и ягоды? Гм…
Встав к барьеру,
Заутра мы решим наш спор о том.
Угодно драться?.. Но за что-с? За веру?
Есть Бог иль нет? За сей пустяк, фантом?
(С ударением, понизив голос.)
Иль за наш общий чернокудрый фатум?!
Ипоболе вас!
Не чтусь славянофилом я и… фатом.
А-а, фатум – у дверей?.. Так завтра. Да-с.
Расходятся.
У двери, действительно, стоит СОФЬЯ ЛЬВОВНА. Мгновение медлит, как бы наблюдая РИТТЕРА и ЗВЯГИНЦЕВА, затем с выражением особенной радости идет к гостям.
МИЛУША (тоже обрадовавшаяся ей)ХОМЯКОВ (досель беседовавший тихо с Герценом, идя ввстречу СОФЬЕ ЛЬВОВНЕ и с благородной барственной откровенностью любуясь ею)Еще вы стали краше!
Уж, подлинно, «во лбу звезда горит»!
Добры ж всё так же… Мне писали наши,
Как на чужбине им благотворит
Une étoile[64]…
Ах, Александр Иваныч!
Я так вам рада… Сколько лет и зим!
И вам – спасибо, Алексей Степаныч!
(Окинув их обоих взором, несколько удивленно.)
Но… разве ж не враждуете вы с ним?
Дьяк встарь сказал уж: «Овии к востоку,
А овии зрят к западу…» Вот так
И мы с ним. Враждовать какого проку
Коль оба родине желаем благ?
Конечно!.. Знаете ли, Софья Львовна,
Как ныне мы зовем их? «Nos amis
Les ennemis».[65] Мы спорим, но любовно,
Не расходясь с семи и до семи.
Нет. Их круг, растаяв,
Исчез, как и Станкевича кружок.
Вот – у Чаадаева…
Умом блестящ, как нож, как он, – жесток.
Как он писал: «Растем мы, но не зреем!»
Зари не видит, что уж занялась!
Спросите, как живется на заре им?
Цензура не щадит их, как и нас!
Входят НАУМОВНА и лакей с большими лакированными подносами. На первом – чайный сервиз сине-золотого фарфора, на другом – граненый хрусталь с вареньями, бокалы и бутылка шампанского. Поставив всё это на стол, прислуга уходит.
СОФЬЯ ЛЬВОВНА (подымаясь с места)Вот чай. Прошу… Не скрещивайте копий!
Все переходят к круглому столу, садятся и на мгновение умолкают.
ГЕРЦЕН (с горькой иронией)Заря? В России?.. Мрак, как в ноябре!
Как прежде, как и впредь… А что в Европе?
Там? Многое… Социализм Фурье…
Он всех зажег! Все жаждут фаланстера!
И революция уж невдали…
Там – мысль и действенность! Здесь – сон и… вера.
Что ж медлим мы, мы, соль своей земли?!
(ХОМЯКОВУ)
Вот вы… С самодержавьем, православьем
Дотерпитесь, покуда смерть придет!
Да… Признаюсь, могильным чем-то, навьим
От ихнего ученья отдает!
Скажите… А от ваших революций
Благоухает очень хорошо?
(Сразу серьезно и энергически)
Нет!.. Токи крови ими в жизнь вольются,
А кровь… она смердит! И как еще!
Власть деспотизма иль социализма —
Иного выбора, поверьте, нет!
А ежели иными задались мы, —
И нечто новое приносим в свет?
Что ж? Балалайку, лестовку да бармы?
Мы правду сеем – рыщут вкруг жандармы!
Пусть! Не потопчут всю златую рожь.
Пожнут ее…
Да. Лишь не съела б чуждых новшеств тля.
К старинке-с? К временам кнута и плети?
А днесь – шпицрутены и фухтеля!
Цари московские пеклись неплохо
О родине. Всё зло нанес ей Петр.
Коль вновь придет, не дай Бог, смут эпоха,
Потомки скажут, сделавши нам смотр,
Кто был правей!
Не вы ль, звонарь и постник?
Да, чем дорога ваша-то права,
Ответьте-ка нам, мира совопросник?
Даст вам и им ответ… сама Москва!
(Взволнованно и вдохновенно)
