Стихи нам дарят красоту…
Стихи нам дарят красоту,
сбирая за чертой черту
в извилисто-капризной
текучей нашей жизни.
И без ее высоких черт
тебя ни ангел и ни черт
не сделает поэтом…
Но нынче не об этом.
Любовь — вот чудо из чудес!
Что наша жизнь, простите,
без сияющего чуда?!
Но это — не отсюда.
О чем же разговор? О том,
как катишь в гору грязный ком
подтаявшего снега,
а в небе — только небо.
И нужен ли кому твой труд?
Слова «потомки разберут» —
банально-обиходны,
а жизнь — она ж проходит.
И вдруг когда-нибудь потом
ты ощущаешь за плечом
уверенные крылья,
и нет уже бессилья.
Здесь даже арабы трещат на иврите,
здесь флаг с «могендовидом»[25] реет.
Здесь нету проблемы антисемитов,
но встала проблема евреев.
Я каждое утро влипаю в газету:
ну что там Шимоны, Шамиры?
Все делят портфели? А их уже нету?
Так где они, ваши квартиры?
Мы знаем про то, как вы сильно нас ждали, —
листовки, газеты, брошюры
про это шумели-кричали-шептали,
кружась над Россиею хмурой.
Ну вот мы и здесь. Солнце южное греет,
и что же увидели все мы?
Страна для евреев — ей не до евреев.
У них есть другие проблемы!
Теперь вот Шамир выдвигает Шарона —
мы слышим восторженный лепет.
А кнессет — тут голубь, там ястреб, ворона,
и всяк свое гнездышко лепит.
Ребята, очнитесь! Вопрос не в квартирах
и даже не в нас, если глубже.
В стране для евреев, единственной в мире,
не может быть хуже и лучше.
Жить можно богато, и жить можно сносно,
но сносно должно быть любому!
Покой и уверенность — корень вопроса.
Без них нет понятия «дома».
Россия еврею — не мать, как ни горько.
Но шли мы, а не уползали.
И нас выпрямляла и двигала гордость
за маленький гордый Израиль.
Сносить униженье в Америке сытой
незваным гостям — неизбежно.
Но дома, в Израиле, с сердцем открытым
оно убивает надежды.
Пройдите в любые мерказы, мисрады[26]!
Рав[27] Перец, не бойтесь, пройдите!
Мы вас там не тронем, хотя было б надо!
Но больше про это не врите.
Я сам бен-Ицхак[28] и спрошу у Ицхака —
у главного, ради примера:
«Премьерство — ваш бог? А все прочее — как-то?
Тогда вам не место в премьерах!»
Пора закруглять и, возможно, скорее.
Скажу напоследок неслабо:
в стране для евреев — сначала евреи!
А после — весь мир. И арабы.
Ты чего стоишь, качаясь,
тонкая рябина?
А наши славные войска —
от Праги до Берлина.
Правильно, правильно,
совершенно верно!
Правильно, правильно,
совершенно верно!
Нас не трогай — мы не тронем,
тронешь — спуску не дадим!
Недобитые евреи
подорвут социализм.
Правильно, правильно,
совершенно верно!
Правильно, правильно,
совершенно верно!
Над Россией небо сине,
а над Прагой — черное.
Наши соколы летят —
чехи смотрят в сторону.
Правильно, правильно,
совершенно верно!
Правильно, правильно,
совершенно верно!
Комсомолочку мою
на завод отправлю.
А сам я в армию пойду
и страну прославлю.
Правильно, правильно,
совершенно верно!
Правильно, правильно,
совершенно верно!
Ехал грека через реку,
ехал строить Парфенон.
Но пришли туда узбеки,
и теперь разрушен он.
Правильно, правильно,
совершенно верно!
Правильно, правильно,
совершенно верно!
Надо мною — синий шелк,
а подо мною — бархат.
Если где и хорошо,
так только в нашей партии.
Правильно, правильно,
совершенно верно!
Правильно, правильно,
совершенно верно!
Нынче холодно, ребяты,
нынче дождик сыплется.
Третьи сутки льет, проклятый, —
все дрожит и зыблется.
Говорить вообще не стоит —
если только матерно.
Но моральные устои
надо пересматривать.
То да се — друзья, мол, жены —
к черту опасения.
Тут уж, братцы, не измена —
тут уже спасение.
И в промозглом одеяле
кто там с ходу врубится:
баба в духе Модильяни
или в духе Рубенса.
Так хватай ее в охапку
и твори художества.
Вот и все. Позвольте лапку.
Мол, гуд бай. До дождичка.
Мы штормовки надевали,
говорили глупости.
Ох, подвел нас Модильяни,
и кто бы ждал от Рубенса.
Все пройдет. Свернем палатки
Растечемся в улицы.
Жизнь пойдет своим порядком.
Этот дождь забудется.
Вдруг звонок зимою грянет.
Кто-то спросит с ужасом:
«Братцы, кто здесь Модильяни?
Вам привет от Рубенса».
Эх, как пелось — так бы грелось!
А пока мы мокрые.
В нашем теле отсырелом
наши кости чмокают.
Все уже вообразили —
так шагни отчаявшись.
Нет, я твердый, хоть и синий —
так и не решаемся.
Нам было по восемнадцать,
и схема сложилась полностью.
Тут я остановился
и бросил: «Ну что ж, прощай!»
Мы оба были гимнасты.
Занятия кончались в полночь.
Стояли мы у развилки,
и свет лежал на плащах.
Я жестко добавил: «Хватит
и вздохов, и слез комедий!»
Я был непонятно резок,
загадочно гневен был,
потом развернулся круто
и поступью мерно-медной,
с утроенным как бы весом,
двенадцать шагов отбил.
И словно труба пропела,
едва только я услышал
летящий за мной вдогонку
знакомый стук каблучков.
(О сладостный яд победы!
Ты вроде летишь все выше,
но падая! И вся тонкость —
что именно в грязь ничком!)
Но мало мне и победы!
Признания пораженья
я требую! (Чем ты мельче,
тем больше требуешь ты.)
И через плечо — по схеме:
«Ну что тебе?» — с раздраженьем.
И схема туза мне мечет:
«Не буду больше. Прости».
— Чего ты больше не будешь?
— Не знаю. Всего, что хочешь.
Ну, если так, то, наверно,
прощенья момент настал.
И плащ мой ее вбирает,
и только трясутся плечи,
и схему закономерно
венчает хеппи-финал…
…Но как-то теряет цену
законное ликованье,
когда, словно преступленье,
взросло оно на стыде.
И я ненавижу схемы,
и эта, что перед вами,
и первою, и последней
осталась в моей судьбе.
Противно, когда по схеме
людей обзывают «массы»,
и лозунги по макушкам
пощелкивают кнутом.
Но, жизнь проведя со всеми,
в любом человеке мастера
вижу я, а не пешку,
и, верно, умру на том.
В упор я не вижу «массы»,
но есть Человек и Мастер!
На том я стою полвека,
и значит — умру на том.
Впервые я пел шести лет от роду в госпитале в блокадном Ленинграде. С тех пор сохранил почти физическое ощущение хрупкости и ранимости человека, понимание необходимости бережного и уважительного отношения к каждой человеческой личности.
Меня возмущает, когда в песне, в жизни не замечают одного, отдельно взятого человека. Для меня не существует «массы трудящихся», но есть Человек и Мастер. Об этом моя последняя песня «Схема».
1988, Саратов
