– Не знаю, какие лица. Быть может, лица, достойные вашего уважения, не будут достойны моего.
Отец Игнатий усмехнулся.
– Как вам сказать? Не думаю. Эти лица, например, вроде посланника вашего, Огинского, вроде князя и княгини Сангушко или князя Радзивилла, польского магната, о котором вы, вероятно, слыхали. Наконец, быть может, еще одна личность скажет вам, что я не лгу, предложит вам помощь в том самом деле, которое я передам вам. Если сам герцог Шуазель подтвердит все то, что я скажу, то почему же вам не верить?
В эту минуту Алина уже была другая. Она уже забыла, что перед ней сидит прежний капеллан Игнатий, убийца. Совершенно иное чувство проснулось в ней и громко заговорило. Она была поражена всем слышанным.
– Так граф Краковский, то есть Велькомирский, не отец мне? – выговорила Алина шепотом, через силу, как бы теряя самообладание.
– Нет, не отец! Он вам чужой человек! Все, что вы думали, все, что вы знаете, есть выдумка, обман. Единственное, что правда, и, видите, я прямо сознаюсь в этом… Правда, что большое состояние Краковского, в десять раз увеличенное не его торговыми оборотами, а подарками вашего отца, – это состояние по закону, конечно, должно было принадлежать вам и попало ко мне. Через меня им владеет наш орден и управляет им сам святой отец; но поверьте – орден возвратит вам половину всего состояния для великого государственного дела, которое вы должны начать. Это дело должно быть целью вашей жизни. Когда вы достигнете всего того, что должно быть ваше, то, повторяю, вы будете в состоянии вернуть ордену то, что он даст вам теперь как бы в заем. Не захотите – оно останется у вас.
– Но кто же мой отец? Жив ли он?
– Нет, он умер.
– А мать?
– Тоже, но права остались, ими вам завещанные. Отец завещал вам состояние, большее, чем то, что было у графа Велькомирского, а мать – такое общественное положение, которое, повторяю, есть высшая общественная ступень; но теперь я ничего более не скажу вам! Нам надо свидеться… Мне нужно получить ваше согласие. Я – то есть орден Иисуса с одной стороны, а с другой – Франция, в лице герцога Шуазеля, будем помогать вам.
– Неужели все это ложь? Неужели все это не комедия? И какая глупая, даже вас недостойная комедия?
– Успокойтесь; я понимаю, насколько поразило вас все, что я сказал. Поезжайте домой! На вас лица нет! Слишком заметно, насколько вы взволнованы; притом мы долго здесь засиделись, нас могут заметить, а это повредит делу. Подумайте дня два о том, что я намеками передал, и затем призовите меня, и я передам вам эту великую тайну, государственную тайну, имеющую громадное политическое значение.
Прошло два дня, которые Игнатий дал красавице, чтоб успокоиться, а Алина была взволнована и смущена более, чем когда-либо.
Не успел прогреметь над ней один громовой удар – непостижимая тайна, переданная Игнатием, как над ней, оглушенной, раздался другой удар. Она получила записку от графа Осинского. Он писал ей:
...
«Милостивая государыня, госпожа Шель!
Ваш законный супруг в Париже, был у меня, разыскивает вас. Он знает все о госпоже Тремуаль, знает все о фокуснице-колдунье Алимэ, знает больше, чем я. Единственное, что я знаю больше него и чего он не знает, чего я ему не передал, – это новое имя Ваше. Он не знает, что госпожа Шель называется «владетельницей Азовской». Берегитесь: он, вероятно, скоро найдет Вас, и если Вы не предполагаете снова сделаться законною супругою и мирною, покорною сожительницею саксонского негоцианта, то советую вам немедленно покинуть Париж.
Остаюсь Ваш, позорно обманутый Вами, искренне, глубоко любивший Вас и теперь, помимо всего, чувствующий к Вам какую-то смесь дружбы и жалости
Граф Богдан Осинский».
Алина чуть не лишилась сознания.
Что же это за существование? Как будто ангел-хранитель вместе с сатаною борются за нее. Чья возьмет? Что за странное роковое стечение обстоятельств!
Какой игрушкой судьбы была она и осталась!
За трое суток она узнает, что ее положение, ее права рождения таковы, что папский престол, Польша и Франция примут в ней участие, будут ей помогать и деньгами, и дипломатией для достижения чего-то невероятного… чего, конечно, отгадать нельзя, но что скажет ей на днях, быть может, завтра, Игнатий. А тут является простой купец, заводчик, торговец бутылками и минеральной водой, который может и здесь, как на родине, предъявить свои права законного супруга и заставить ее следовать за собою или отправиться в дом заключения жен дурного поведения.
Алина настолько была уже потрясена встречей с Игнатием, что теперешнее письмо Осинского окончательно сломило ее энергию и даже здоровье.
Красавица заболела серьезно и слегла в постель. Уже на третий день болезни, с бредом по ночам и лихорадкой, она получила записку от иезуита. Он спрашивал, когда может видеть ее, чтобы доказать все то, о чем он намекал. Он спрашивал, удивляясь, поняла ли она все громадное значение того, что она узнает; он удивлялся, что она, со своей стороны, медлит узнать то, что может быть политическим событием Европы.
А Алина должна была отложить это свидание еще на несколько дней, чтобы оправиться.
После целой недели дум Алина додумалась до того, что надо решиться рассказать все Игнатию искренне и просить его совета и помощи; кроме того, надо добыть из Лондона во что бы то ни стало энергичного и ни перед чем не смущающегося барона Шенка. Эти два лица вместе – громадная сила, и саксонец Шель против них, конечно, букашка, которая будет уничтожена и раздавлена без малейших усилий.
Признаться же Игнатию, что она имела непостижимую глупость и ребяческую неосторожность выйти замуж за какого-то торговца, вряд ли изменит ее положение и его взгляд на нее.
Это было безрассудство и глупость, но не преступление, и сознаться в том, что она замужем, не только возможно, но даже необходимо.
Через несколько дней Алина была уже на ногах, снова бодрая, энергичная, готовая на все, готовая встретить храбро признание Игнатия и готовая на борьбу, чтобы уничтожить того человека, который является теперь помехой во всем. Человека, привезшего с собой в Париж ее позор и срам.
Несмотря на твердое решение, которое было в Алине, иногда, минутами, на нее нападал страх; она предчувствовала развязку драмы всей своей жизни. Все, что путалось и запутывалось в течение ее жизни, сначала независимо от нее, потом по ее воле, теперь ожидало решения. И если обстоятельства ее жизни спутались наподобие гордиева узла, то и распутать придется так же, то есть разрезать смело направленным ударом меча. И Алина не боялась, не сомневалась, что она уничтожит мужа, хотя бы шпагой Шенка или наемным убийцей.
