— Нет, мы не можем…
— Правда? — деланно изумился я. — Ну, тогда я тебя убью.
Или он поверил, или рассудил, что я слишком далеко захожу, на что у меня, по его мнению, нет никакого морального права, как бы то ни было, клинки из ножен он все-таки выхватил.
— Поль! Опомнись! Ты не можешь!
Ах это я «опомнись»?..
— Еще как могу. Кого ты подведешь под удар завтра? Девушек? Или того, кого защищать не захочешь?!
Кажется, еще пять минут назад я был почти спокоен, но сейчас бешенство вырвалось как удар наотмашь, и загнать джинна в бутылку мало того, что не вышло бы — я не собирался даже пытаться, и выплеснул его в яростной атаке. Огюст сперва отбивался слабо, больше просто отступая, затем, почувствовав напор, принялся отбиваться всерьез, жестче, так, что клинки порой высекали искры. Пару раз раздавался треск рвущейся ткани, я дважды прорезал ему рукав, а может, даже задел плечо. Его кинжал чуть оцарапал мне запястье. Чепуха.
— Ты сошел с ума! — воскликнул он и, похоже, впрямь в это верил. Что ж, это тоже было совсем не невозможно… — Ты спятил!
— Конечно! — заверил я, наступая. — Так будет проще! — Ярость вырывалась из меня с каждым выдохом и резким движением — со свистом, лязгом, скрежетом, звоном… Как мне этого не хватало в последнее время… Как хорошо, что не надо больше сдерживаться…
Я чуть не выбил рапиру из его руки, но он сумел ее сохранить и чуть не ударил меня в бок кинжалом, я ушел в сторону, но рапира осталась при нем. Ладно, обойдемся без этого. Тем лучше. Я наносил удар за ударом, выплескивая злость из себя горстями. Огюст сопротивлялся не менее исступленно, и это тоже было хорошо. Ничего не могло быть решено одним ударом, мне нужна была сама эта драка, чтобы он упирался, а я крушил его защиту, не ища, а проламывая в ней брешь за брешью — пока не расколю эту стену и не обрушу начисто. И вскоре подвижное стальное сооружение на моем пути треснуло и рухнуло, вернее, рухнул сам Огюст, поскользнувшись на сырой траве, а я крепко упер острие рапиры ему в грудь, так что он не мог ни шевельнуться, ни толком вздохнуть.
— Ну, вот и все, — сказал я хрипло.
И отведя рапиру, воткнул ее глубоко в землю.
— Когда ты поймешь, черт побери, что ты один из нас?! — зло спросил я. — И от этого никуда не деться, ни мне, ни тебе.
Я отвернулся и пошел к дому, выбросив куда-то в темноту и кинжал. Огюст ничего не ответил, я лишь расслышал его тяжелый вздох, и только потом услышал и другие звуки, более громкие — хлопанье ставней, топот, крики, из дома выбегали слуги с огнем, на крыльцо выскочил обеспокоенный Готье.
— Что?.. — рявкнул он недоуменно.
— Все хорошо, — сказал я спокойно, намереваясь пройти мимо и не сбавляя шага. — Все прекрасно. Помоги Огюсту добраться до его комнаты.
Готье поймал меня за рукав.
— Черт бы вас побрал, он жив еще?!
— Да что с ним сделается? — с досадой отозвался я.
Готье махнул рукой и поспешил в темноту, из которой я уже ушел.
Я прошел сквозь всех, спешивших вон из дома, и поднялся к себе в полной опустошенности. Шум, топот и крики остались где-то очень далеко…
Добравшись до своей комнаты, я запер за собой дверь на ключ, привалился к ней и оглядел окружавшую меня пустоту. Иллюзии. Иллюзии привязанностей, дружбы, нормальности, рациональности, необходимости. Зачем нам вообще хоть что-то нужно? Нам все это только кажется. Мертвому пространству не холодно, не жарко. Мертвецам все равно, а мы все и есть мертвецы. И глупцы, играющие, как заведенные, свои роли. Что есть они, что нет их. Что это решает в большом звездном уравнении? Были мы или не были — кому какое до этого дело? Почему не дать всем, кому повезло «не быть», покоиться с миром? Сколько их было до нас — открывавших что-то, думавших, чувствовавших, ищущих. Что нас держит? Уверенность, что в каком-то смысле, в какой-то системе координат, у нас на всех — одна душа? Которая все помнит и которой не все равно, хотя мы только и делаем, что убиваем друг друга, для какого-то непрекращающегося процесса в каком-то чудовищном реакторе.
О чем могут думать частицы в реакторе? Я мог думать сейчас только о каком-то бешеном кровавом круговороте.
Я был там — полдень горячил.
Я был там — кровь в ручьях кипела.
Я был, и ненависть их жил
Текла змеей, струилась, пела.
Я был там, и звенела сталь,
И тетива, как гонг, гудела.
Я был. Но льдом сияла даль,
Куда душа, сгорев, летела.
Я был и там, где правит тлен,
Где новый день опять рождался,
И жгучий пламень новых вен
В кровавый полдень разгорался!
Наверное, небытие — это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Я пришпорил коня, склонившись низко над его шеей, так что медная грива касалась моего лица. Мы мчались во весь опор, выбивая копытами пыль и куски рассыпающейся плоти из старой земли, и ветер яростно свистел и выл в ушах, срывая с меня всю мою злость, песчинка за песчинкой и будто раздирая бытие на части — нет, это мы его рвали, как ржавое лезвие, вгрызаясь вперед и глубже, вперед, вперед, вперед…
Конь сбился с шага и я опомнился. Достаточно, достаточно, я же не хочу его загнать. Я перевел Танкреда на легкий галоп, потом в рысь и описал широкий полукруг, возвращаясь к отставшему Раулю, который тоже несся галопом, но не таким убийственным — он явно не собирался остаться сегодня без лошади, раз в этом не было никакой необходимости.
— Что, сжалился, наконец, над божьей тварью? — усмехнулся он, почти не запыхавшись. Я кивнул и похлопал всхрапывающего Танкреда по взмокшей шее. Мы поехали шагом.
— Я уж думал, ты доскачешь до самой «Пулярки».
— Может и стоило бы… Какого черта мы делаем в Париже? Может, нам надо было оставаться на месте. Или разыскать Весельчака, а не просто уезжать. Не знаю как — по следам, по зацепкам, как мы тогда и начали!.. С собаками! Это было бы хоть что-то! А что мы делаем? Ищем под фонарем, потому что там светло?! Проклятье! — Даже если бы мы узнали, что с Ранталями что-то не так, мы бы это, по крайней мере, уже узнали, не изводя себя догадками. Я постарался снова взять себя в руки и перевел дух.
— Вина? — спросил Рауль.
— Хорошая мысль.
Он вытащил серебряную фляжку, я в ответ достал свою, и мы шутливо чокнулись.
— А лошадкам бы тоже не повредило передохнуть, — заметил я справедливости ради.
— Погоди-ка… — Рауль задумчиво оглядывался, похлопывая себя снятыми перчатками по ладони. — Кажется, я уже здесь был.
