Так аттестовало Павлика его гимназическое начальство; странными, чужими и нелепыми казались ему теперь эти строки о его личности, которую не только никто не знал, но не понимал и он сам…
Поблагодарив секретаря, он направился вместе с освободившимся Умитбаевым по темному гулкому коридору. В швейцарской их догнал и Рыкин, сразу ухвативший Павлика за руку. По-видимому, история со шпагой очень возвышала в его глазах Павла; Умитбаев сначала покосился было на Рыкина, желая остаться с другом наедине, а потом, махнув рукой, сказал: «Ну, черт с тобой» — и стал зазывать Павлика обедать в ресторане.
Они шли по Моховой, переполненной студентами, и обилие этой публики как-то радовало и веселило душу. Студенты все были больше новенькие, юные, но немало попадалось и с длинными бородами, лохматых, очкастых, в стареньких, видимо купленных на Никольском, серых тужурках, со старыми, случайно приобретенными книгами на руках. Эти студенты косились на мундир Умитбаева, но без злобы. Только один сказал про него: «Какой напомаженный», — но и этот не сердился, и настроение тройки не понижалось.
— Я, впрочем, зайду к себе и сейчас же переоденусь! — сказал Павлику Умитбаев.
По-видимому, он сам был несколько сконфужен своим великолепным видом; он повел друзей в богатую гостиницу, в которой занимал две комнаты, и там, попросив их «обождать в кабинете», вышел в спальню переодеться.
Павел и Рыкин остались одни, и оба, одинаково смущенные, ходили по комнате. Плюшевые ковры, в которых тонули ноги, особенно смущали Рыкина; доставляла беспокойство ему и общая роскошь мебели, портьеры и зеркальные стекла окон, из которых открывался вид на кишащую людьми площадь.
— А хорошо все-таки быть богатым, — сказал он наконец, не сдержавшись. — Две комнаты, всюду эта… чертовщина, — а я вот нанял себе каморку у Гирша за одиннадцать рублей.
Появился Умитбаев в сюртуке, шитом как на кавалериста. На руках его были такие новые перчатки, что Рыкин не сдержался и побагровел.
— Знаешь, если ты не снимешь эту чертовщину, я, честное слово, с вами не пойду.
Умитбаев смутился не столько тоном Рыкина, сколько словом «чертовщина», которым Рыкин, видимо, щеголял как приобретенным в Москве. Он улыбнулся, поглядел на Павлика, хотел было сказать что-то для вида, однако стянул перчатки.
— Может быть, кофейку выпьем? — предложил он товарищам и с удовольствием нажал кнопку звонка.
Но оба отказались. «Обедать так обедать», — ворчливо твердил Рыкин. Он, видимо, не мог простить монголу его форса и поднимал тон.
— Позвал обедать, а хочешь отделаться кофеем, — добавил он еще; но появился лакей во фраке и стал помогать «господам» одеться.
— Ключ я возьму с собой! — объяснил лакею Умитбаев, и все трое пошли по мраморной лестнице с алым плюшевым ковром.
Отделение Умитбаева находилось на третьем этаже, спускаться было довольно долго, но Умитбаев был этим доволен, так как гости его могли лучше оценить великолепие его гостиницы.
— Вы посмотрите только на лестницу: она мраморная! А эти стены: взгляните, какие рисунки! А портье здешний на шести языках говорит.
Он долго бы еще превозносил гостиницу, если бы раздосадованный, все мрачневший лицом Рыкин не прервал его излияний, громко плюнув на бархатный ковер лестницы.
— А порядочная ты харя, Умитбаев, кичишься черт знает чем.
41
Теперь друзья идут по Театральной площади, оцепленной в центре с четырех сторон канатами, за которыми по пыльным каре маршируют какие-то войска.
— Вот еще придумали шагистику — дурацкая чертовщина! — замечает Рыкин, вступая в подъезд ресторана.
По-видимому, он крепко слюбился с новым московским словцом, считал ли он его принадлежностью заправского студента или употреблял для шику, только определение это начинало все чаще и чаще мелькать в его разговорах. Он и фуражку носил как-то небрежно заломленную, и сюртук расстегнул снизу на две пуговицы; вообще всячески стремился походить на доброго студенческого бурша, которых они видали по зимним праздникам в своем родном городе.
— Ресторан я выбрал поскромнее, — сообщал Умитбаев, когда они проходили по переполненной зале к столику у окна, но зато здесь даются такие расстегаи, что мало поцеловать.
Подошедшему метрдотелю он торжественно заказал ассортимент закусок по карточке, причем на носу его появилось бог весть откуда взявшееся пенсне. Рыкин даже толкнул в бок Павлика: посмотри, какова обезьяна!
— Что это, у тебя глаза испортились? — лениво спросил он Умитбаева, трудившегося над меню.
— Я давно уже стал хуже видеть, — ответствовал Умитбаев небрежно и продолжал обсуждать с распорядителем обед.
Видимо, он хотел угостить друзей на славу: по мере перечислений лицо метрдотеля делалось все более почтительным; когда же дело дошло до кофе и каких-то шартрезов, распорядитель просиял.
Подали уху из стерлядей и к ним расстегаи. Расстегаи действительно были очень вкусны, и все брюзжавший Рыкин, который не мог простить монголу его мраморной лестницы и пенсне, под конец смягчился:
— В общем ты дурак, Умитбаев, но у тебя есть одно достоинство: с тобою можно вкусно пообедать.
Доброте Рыкина способствовал также и маленький хрустальный графинчик, замороженная водка которого жгла как огонь.
Рыкин выпил сразу три рюмки, так, видно, завелось по-студенчески, даже Павла заставили выпить «единую». Умитбаев не настаивал на повторении, так как узкие бокалы объясняли дальнейшее хорошо.
Развеселившийся Рыкин оказался забавным собеседником. Чем больше он пил, тем больше высыпалось из него всяких шуток и анекдотов. Оба друга дивились: не водилось этого за Рыкиным раньше, все это явилось результатом последних вакаций, которые он провел в обществе студентов. Он в самом деле больше всех из них троих походил на студента, и он это чувствовал и давал чувствовать взамен того, что Ленев был «философ», а Умитбаев «до чертовщины» богат.
За жарким подали шампанское и поставили бутылку в вазу со льдом.
— Богатых людей надо уважать! — уже громко кричал Рыкин — так громко, что Павел начал делать ему внушения.
Однако у всех троих запылали щеки. Павел взглядывал на свое отражение в зеркале, вделанном в стену напротив. Или в зале было накурено, или стена была далеко, или, наконец, зеркало было плохое, изображение получалось тусклое и все время колебалось, точно все трое сидели в лодке во время волнения на реке. Павлик слушал вокруг себя слитный говор, видел раскрасневшиеся лица, рты, упруго державшие толстые, как бревна, сигары; какие-то женщины улыбались ему с соседнего стола; не такие женщины, как где-то раньше (где, он не мог сейчас вспомнить, как ни напрягал ум), а милые, бледные, с тонкими лицами дам общества. Около них сидели офицеры и элегантные кавалеры в изящных галстуках. Все улыбались на вновь испеченных студентов, которые загуляли; Павлик понимал это (хотя голова была окутана дымом), ему было немного стыдно, немного приятно и почему-то тоже хотелось улыбаться.
— Нет, я же совсем больше не буду пить шампанское, — жалобным голосом твердил он Умитбаеву, — не наливай, не буду, у меня кружится голова.
— Gaudeamus igitur juvenes dum sumus[9],— вдруг гаркнул Рыкин с выпученными глазами, да так оглушительно, что на всех ближайших столах засмеялись, а к их столу подошел изумленный и опечаленный распорядитель. — Прошу извинения, — вежливо сказал он, и в это время грянул оркестр — какие-то носастые люди в ярких жилетках затянули что-то взвизгивающее, скребущее душу, лающее, и студенческий инцидент благополучно затушевался.
— Рыкин, как тебе не стыдно, — сурово сказал ему Павлик, но тут же почему-то рассмеялся.
Он хотел говорить самые суровые, обличительные слова, а сам в то же время смеялся тоненьким смехом, как когда-то раньше, много лет раньше, точно ржал жеребеночек: ведь было ему всего восемнадцать лет.
— Ты должен уважать… ха-ха-ха… при-присутственное место… ха-ха-ха… Это стыд, это позор! — Павлик даже топал в своем гневе ногою, но тут же, топая, сам оживленно смеялся. — Ты ведешь себя непозволительно… ха-ха-ха!.. Непозволительно! Я сгораю от стыда! Ха-ха-ха-ха!
Чем строже становились слова, тем больше смех распирал душу. Даже Умитбаев начал смеяться, видя, как Павлик отчитывает кутилу.
Долго смотрел на них обоих виновник беспорядка, все решал, обидеться ему или нет, наконец сам не сдержался и прыснул, и вот захохотали все трое, и смеялись долго, сами не зная чему, отчего, взглядывая друг на друга и начиная смеяться вновь.
Кончилось дело тем, что сам распорядитель отсчитывал из бумажника Умитбаева следуемое ресторану количество кредиток. Усатое ухмыляющееся лицо полового с добрыми сморщенными унтер-офицерскими щеками долго крепилось, поглядывая на разгулявшихся студентов, наконец и оно осклабилось старенькими неровными, желтыми от махорки зубами, но сделалось тут же почтительным, когда Умитбаев, последним усилием воли, подал ему золотой.
