— Нет, клянусь вам…
Вспоминая этот диалог с военным мастером, Нуку подумал, что вряд ли тот сможет что-либо добавить к сказанному. Какие еще нужны подробности? Конечно, он может написать еще раз объяснительную, но что от этого изменится?
Капитан второго ранга Якоб поискал что-то в ящике своего стола, потом достал лист бумаги и нервным жестом протянул его Нуку:
— Ты это видел? Рапорт Штефанеску. Я заставил его изложить, как все произошло и как он доложил об этом адмиралу.
Нуку стал читать. Почерк у матроса был ровный, аккуратный. И орфографических ошибок не было. В объяснительной он писал, что 12 июля во время маневра боцман военный мастер Панделе толкнул его и сказал: «Пошел отсюда! Мне здесь молокососы не нужны!» Нуку задумался. Есть обидные словечки, которые гуляют по кораблям, приживаются в некоторых экипажах и больно ранят, особенно молодых матросов. Оторвав взгляд от бумаги, Нуку обратился к Якобу:
— Товарищ командир, однажды вечером во время выхода в море Штефанеску сказал мне, что боится темноты.
— Не вижу связи, — бросил Якоб.
— Прямой связи действительно нет. Но парня мучает мысль, что из-за этой боязни товарищи считают его трусом. Вот он и ищет любую возможность, чтобы доказать обратное, продемонстрировать, что он не хуже других и вовсе не трус. Ну а поскольку такая возможность предоставляется нечасто, он сам ее спровоцировал…
— И что из этого следует?
— Я не оправдываю его, но пытаюсь понять. По-моему, он относится к категории людей, о которых говорят: «Хорошая голова, да дураку досталась». Он часто добивается обратного эффекта, даже когда преследует самые благие намерения. И это как раз тот случай, когда Штефанеску хотел выглядеть героем, а заработал трое суток ареста. Он счел это несправедливым и стал искать пути, чтобы восстановить справедливость так, как он ее понимает. Возможно, и кое-кто из товарищей его подбил: обратись, мол, к адмиралу, что ты теряешь?
— Хорошо. Это что касается Штефанеску. А что будем делать с Панделе? Что говорит сам военный мастер?
— Я беседовал с ним почти час. Он не считает себя виноватым, хотя признает, что вспылил: испугался, что матрос может упасть за борт. Здесь еще одна проблема психологического плана. Он рассказывал, что в детстве был очевидцем подобного случая, когда рыбак упал за борт в Дунай и утонул. Такое остается в памяти надолго.
Я знаю людей, переживших землетрясение. Они вздрагивают, когда по улице проезжает грузовик.
— Значит, по-твоему, и он не виноват?
— Да.
— Тогда я расскажу тебе притчу об одном кади — мусульманском судье. Пришли к нему два соседа и попросили рассудить их. Выслушав одного, судья сказал: «Ты прав». Затем выслушал другого и ему сказал: «Ты прав». Тогда помощник судьи обратил его внимание на нелогичность решения: «Как это может быть, что оба поссорившихся правы?» На это судья ответил: «И ты тоже прав». А теперь шутки в сторону: если ни Панделе, ни Штефанеску не виноваты, то что же мы ответим адмиралу? Я рассказал об этом случае своей жене. И представляешь, она расплакалась, вспомнив о нашем сыне Кэтэлине, стала сетовать, что такие, как военный мастер, издеваются над новобранцами. «Будь моя воля, я бы жестоко наказывала всех, кто плохо обращается с солдатами и матросами», — заявила она.
— Ваша жена, наверное, не знает всех обстоятельств дела. Не знает, что если бы матрос Штефанеску, отвечающий за механизм якорной лебедки, вовремя его чистил и смазывал, то он бы не оказался заблокирован. Именно это разозлило военного мастера Панделе, который подумал в тот момент, что матросу надо бы добросовестно ухаживать за техникой, а не изображать из себя героя.
— Откуда тебе об этом известно?
— От обоих — и от Панделе, и от Штефанеску, хотя каждый, разумеется, рассказал об этом на свой лад. И вот здесь-то выявился еще один виноватый — помощник командира корабля, который вовремя не проконтролировал, в каком состоянии находятся механизмы корабля… — самокритично заметил Нуку.
— Ты это брось, Нуку, так мы ни до чего не договоримся. Я должен восстановить справедливость, если она была нарушена.
— Никакой несправедливости тут нет. За эти дни я по очереди беседовал с каждым. Штефанеску хороший парень, но с ним надо быть построже. Таким образом, мои выводы совпадают с мнением командира, который говорил мне об этом, когда я прибыл на корабль.
Капитан второго ранга Якоб рассмеялся впервые за день:
— Ты хочешь побить меня моим же собственным оружием? Однако даже эта метода не дает результатов.
Возьмем, к примеру, военного мастера Ионицэ. Когда я формировал экипаж, то собственноручно написал рапорт, в котором просил перевести его ко мне на корабль. Лет десять назад мы служили вместе на тральщике, и я знал его как первоклассного специалиста, выдержанного офицера, а именно такой офицер мне был нужен. Он тогда служил в Констанце, на ремонтной базе. Разумеется, я поинтересовался мнением начальства — характеристики на него были выданы отличные. И никто даже не упомянул, что он выпивает, что у него были семейные неурядицы, что жена его бросила, и так далее. То есть у этого человека были трудности в личной жизни, и очень серьезные. Мне показалось, что начальство расхваливает военного мастера потому, что хочет от него избавиться, но я все же взял его к себе. Не прошло и нескольких месяцев, как я понял, что ошибся. Я помнил его таким, каким он был десять лет назад, и не принял во внимание, что люди меняются.
— А вы не пытались избавиться от него?
— Это было бы негуманно. Плохо ли, хорошо ли, но я держу его в руках. Мы давно знаем друг друга. Он меня побаивается, ему бывает стыдно за свое поведение… А представь, если бы на моем месте оказался другой командир, который избавился бы от него. Что бы стало с Ионицэ? Пока он на корабле, к рюмке не прикасается, тем более в плавании. Я тебе рассказывал, что попытался быть с ним пожестче, но эффект получился обратный желаемому. Лучше обращаться с ним по-доброму. Люди ведь разные бывают… Ну да ладно, оставим этого Ионицэ и вернемся к нашей проблеме. Что будем делать с Панделе?
— Я беседовал с офицерами. Капитан-лейтенант Албу считает, что надо заслушать Панделе на партийном собрании о его взаимоотношениях с матросами.
— Согласен. Заслушаем его на ближайшем собрании. А по командной линии как его накажем?
— Объявим выговор. Он его заслужил, а в душе, наверное, уже сам себе его вынес.
— Хорошо, так и поступим. Ну, с неприятностями покончено. Я получил тему предстоящих на будущей неделе учений. Мы будем участвовать в выполнении учебно-боевой задачи по эскортированию конвоя. Во время похода будет подан сигнал тревоги. Цель — подводная лодка на пути конвоя. Нам предстоит обнаружить цель и атаковать ее бомбами с ракетными ускорителями. В этот момент мы подвергаемся атаке с воздуха. Вот план в общих чертах, а о подробностях мы узнаем в ходе выполнения задачи. Исходя из этого надо подготовить план…
— Это будет нетрудно: аналогичные задачи мы отрабатывали в ходе текущих занятий.
— Надо предусмотреть все варианты вводных. Сегодня вечером еще раз необходимо разбить отработку каждого элемента по минутам. Кроме того, надо сделать выводы из наших прошлых выходов в море, посмотреть, где у нас слабые места, выделить дополнительное время на отработку задач ночью. Несколько ночей придется провести на борту корабля. Предстоящие учения — своего рода экзамен для матросов, этой осенью заканчивающих срочную службу…
— И для офицеров, пришедших этим летом на корабль, — улыбнулся, поднимаясь с места, Нуку.
Работа над романом застопорилась, и Джеорджеску-Салчия не мог объяснить почему. Слова, начертанные на бумаге, казались какими-то придуманными, лишенными эмоционального содержания. На первый взгляд написанное было вроде бы верным, но за душу не брало. Чем дольше работал Джеорджеску-Салчия над своим романом, тем яснее понимал, что идентифицирует личность главного героя с собственным «я». И диалоги очень походили на его беседы с Амалией. В таких случаях — а это происходило все чаще — он бросал писать и пытался заснуть, но, как правило, из этого ничего не выходило и он засыпал тревожным сном далеко за полночь. Даже во время сна его мозг продолжал анализировать события минувшего дня, смешивая действительность с фантазиями, с эпизодами будущего романа. И Джеорджеску-Салчия вдруг осознал, что переживает душевный кризис. Он стал менее уравновешенным, все чаще его охватывало беспокойство, а в поведении проявлялось влияние подсознательного.
Джеорджеску-Салчия решил перечитать написанное. В главе было много обрывочных мыслей, воспоминаний, экскурсов в прошлое, отдельные эпизоды не увязывались в единое целое, а диалоги главных героев очень напоминали подлинные разговоры. Он попробовал переделать часть второй главы, но вскоре обнаружил, что создает прежний вариант.
