За шесть лет пребывания в гимназии Павел увидел таких женщин» впервые, и его сердце было захвачено ужасом. «Что это? Что?» — хотел он крикнуть, но внезапно увидел подле себя побуревшее, смущенное, с опущенными глазами лицо старого Чайкина и рядом заалевшие лица молодых учителей — и услышал тут же дерзко-насмешливое фырканье старших гимназистов, подталкивавших друг друга в бока…
— Вот они и курочки — те-те-те! — крикнул с хохотом Рыкин.
А Павлик смотрел растерянным взглядом на этот страшный дом, смотрел, маршируя, всего несколько мгновений, но секунды, пока он проходил мимо этих словно потерявших человеческий облик женщин, показались ему часом жгучего стыда и мучений. «Курочки, значит, курочки!» — набиралось постыдного, уничтожающего знания его настороженное сердце.
— Вот оно что. Вот оно как бывает! — еще не понимая всего, угрожающе бормотал он и уже с ненавистью разглядывал лица учителей. Никто не объяснял ему, но познание жизни внедрялось в мозг, пропитывая его отравой.
Да, вот была на свете наука, которой его учили в гимназии, но, оказывается, была еще и другая наука жизни… И не преподается она в гимназиях, и в программах ее нет; она разъясняется мимоходом, при увеселительных первомайских прогулках: определяется известный маршрут, и вот по дороге показывается здание с низкими окнами и в нем — растрепанные, страшные, жутко смеющиеся женщины, на чью-то утеху согнанные в стадо, в подвал.
— Поди, многих подружек наши учителя повстречали! — громко проговорил Поломьянцев и повел по учителям ироническим взглядом.
Так ожесточилось сердце Павлика, так набухло оно в злобе и ненависти, что как только он услышал среди шепчущихся гимназистов: «Пансион без древних языков!» — сейчас же сам громко расхохотался, сливаясь с другими в циничном смехе, и повторил злорадно, с ожесточением:
— Пансион без древних языков!
Изумленное потемневшее лицо географа Колумба поднялось перед ним.
— Ленев, как вам не стыдно!.. — сказал с укором старческий голос.
И опять захохотал громко и вызывающе Павлик.
«Нет, как тебе не стыдно! — крикнул он немой мыслью своего опозоренного, оскорбленного, раздавленного сердца. — Как тебе не стыдно: ведь это для тебя там насажали этих женщин и кормят их. И ты — наш учитель, и мы пойдем по тебе».
5
Но так светит, так палит радостное, горячее весеннее солнце, что начинают таять ожесточенные мысли Павлика. Нельзя сопротивляться этому свету алмазному: что же из того, что люди скверны и грязны, разве солнце от этого хуже? Ниже оно? Темнее? Лучи его не так радостны? Пусть живут люди, как они хотят, а он, Павлик, будет жить под своим солнцем, вдали от людей, совсем один.
Может быть, и то, что теперь он уже за городом, также умиротворяет сердце. Они в поле, в ровно-зеленом, изумрудном поле. Здесь нет городской пыли, сутолоки и грязи, здесь свежая зелень и небо, здесь невинно и чисто. Клейкие листки травинок так приятно ласкают щеки, если к ним приникнуть; сейчас гимназия на отдыхе, начальство скомандовало «Вольно», можно присесть и даже лечь на траву.
Павлик ложится подле самой дороги, а красивый Умитбаев садится с ним рядом и, достав из кармана апельсин, предлагает:
— Не хочешь ли, друг?
— Нет, спасибо, не хочу, Умитбаев, — отвечает Павел и отворачивается. Хотя ему и хочется апельсина, но почему-то, из какого-то чувства протеста, он отказался; он устремил глаза прямо в небо, чтобы не видеть, как Умитбаев будет есть апельсин.
— Мы проходили сегодня мимо одного дома, — глухо и с интересом говорит Умитбаев, и его ноздри раздуваются, как у лошади. — Проходили мимо, а одна из девушек узнала Тараканова и крикнула: «Здравствуй, тютька!..» Его там все «тютькой» зовут.
— Ах, какое мне до этого дело! — раздраженно вскрикивает Павел и приподнимается с травы. Он смотрит, как Умитбаев ест апельсин, аккуратно разделяя его на части, и чувствует во рту сухость и желание пососать сочную оранжевую дольку, но сказанное Умитбаевым раздражает, вселяет к нему неприязнь.
— Не понимаю, почему ты сердишься, я же не про тебя говорю, — примирительно шепчет Умитбаев и кладет дольку апельсина Павлику в рот. — Это там Тараканов бывает, а я здесь при чем?
Умитбаев осматривается по сторонам и потом шепчет еще таинственнее:
— Он даже был болен и лечился, а я туда не хожу, у Вздрагивает, краснеет и тут же бледнеет Павлик.
— Как болен? Разве в этом доме больница? — беззвучно спрашивает он.
— Нет, не больница… Ну просто… он сделался больным. Вот и все.
Голос Умитбаева тонет в окрике «Стройся!». И смущенный, пораженный, подавленный Павлик поднимается на ноги.
Снова гремит музыка и маршируют гимназисты, а Павлик в смятении спотыкается и наступает кому-то впереди на пятки.
— Ровнее, ровнее, Ленев! — поправляет его Тараканов, и Павлик обращает на него потемневший от злости взгляд.
— Не учи, занимайся собой! — кричит он в рот Тараканову, обращаясь к нему в своем озлоблении на «ты». «Такой скверный и грязный и еще смеет распоряжаться!» — проносится в его мозгу. Должно быть, лицо Павла было достаточно выразительно: Тараканов тотчас же отошел. — Нет, ты мне непременно расскажи, отчего он заболел?;— громко, но расскажи. Я все хочу знать!
Умитбаев кивает головою: «Ладно, потом», однако он смущен, что Павел ко всему этому обнаруживает такой болезненный интерес.
— Не понимаю только, почему ты волнуешься: ведь мы с тобой здесь ни при чем! — пытается словно в предупреждение остеречь Умитбаев.
И ярким гневом исполняется лицо Павлика.
— Жить разве надо только для себя?..
Не понимает этого спокойный Умитбаев. «Конечно, для себя, зачем для других? Все люди для себя живут — живи так и ты».
6
Вдали уже виднеются лесок и дачи. Это и есть Тополевка — дачное место, где будет празднество. Заметно уставшие, радостно маршируют последними шагами гимназисты.
Марширует и Павел, но тревожные мысли не оставляют его.
Вот Умитбаев сказал: «Мы с тобой здесь ни при чем». О чем же беспокоиться? Сказал и выяснил себе все, и отбросил мысли, и живет, и дышит, и смеется. Зачем же Павел не может жить так беззаботно, как он?
Тараканов ходил в этот низкий, серый, впервые увиденный дом и был болен; проходя мимо, покраснел и Поломьянцев, вероятно, оттого, что тоже туда ходил и, может быть, тоже болен, но почему же мучается за них Павел Ленев?
Тараканов заболеет, и Ленев должен о нем заботиться? Он же не врач, он просто Ленев, он еще учится, он только гимназист, ему шестнадцать лет, он пишет стихи, какое же ему дело до того, что люди живут, совершая дурное, и бывают за это наказаны?
— Ленев, ты устал, не хочешь ли водочки? — говорит ему Рыкин и дружески подает посудинку. — Мы заложили за галстук малиновку и теперь пойдем казенные котлеты жевать.
Осматривается Павлик: он стоит посреди поля. Как это не заметил он, что уже пришли на место и что все разбежались по взгорью, к речке, в лесок?..
— Нет, я не хочу водки, Рыкин. Уж лучше пойдем съедим котлетину, — апатично соглашается Павел и идет за Рыкиным.
Они идут на полянку. Павлик жалобно ежится, точно лихорадит его, и в спине озноб, а руки горячие, и лоб пышет жаром.
Резкий звук трубы заставляет вздрогнуть. Играют «зорю» на корнет-а-пистоне, и серыми беспорядочными кучами сбегаются на сигнал гимназисты. Все бегут к одному месту: к желтому столу, на котором расставлены пансионские кружки с чаем, к желтым корзинам, в которых наложены разрезанные пополам французские булки.
С ревом, свистом, улюлюканьем сбегается гимназическая толпа. Служители с трудом сдерживают напирающих, раздавая каждому по котлете на половине булки. «Осторожно, сомнете!» — говорят они и качают головами, а толпа все напирает, более сильные уже дорвались до корзины, они хватают и прячут за пазухи хлеб, потом суют руки в кастрюли с котлетами; а другие все лезут, с гиком и ревом, — и вот корзины и булки опрокинуты, слышен треск скамей и столов, служители с бранью отбегают в сторону, и на месте выдачи провизии кричащая куча гимназических тел.
— Разойдитесь, разойдитесь! — отчаянно кричат дядьки; тщетно помощник классного наставника записывает сорванцов и ослушников в штрафную книжку. Вот кто-то подкатился ему под ноги — наставник на траве, кто-то подхватил его книжку и мчится прочь, надев на голову его фуражку с кокардой. Где же учителя, где начальство?
Наставников нет. Где же они?
Павел знает: если прокрасться с осторожностью к террасе пустопорожней дачи, можно увидеть все…
Накрыт белоснежной скатертью стол, три пары служителей устанавливают на нем длинные ряды бутылок с разнообразными этикетками и всевозможные закуски.
Появляются учителя — не те усталые, хмурые, ставящие единицы — с ними нарядные дамы, юные девушки… Сразу завязывается оживленный разговор. Даже властный и строгий директор оставил на сегодня свои чины и величие. Он любезный хозяин, он приглашает откушать и выпить и заботится лишь о том, чтобы на окнах были спущены занавеси от соблазна «малых сил».
