Случилось как-то, что юнкер Ульфсакс из Усабю позабыл про крестьянина, сидевшего в подземелье с пистольными замками на пальцах. У бедняги недостало ума позвать на помощь, а может быть, он и кричал, да только его никто не слышал. Так он и умер, позабытый, в подземелье, с пистольными замками на пальцах. Он начал гнить заживо, мясо отваливалось с пальцев кусок за куском. То там, то тут валялись кусочки гнилого мяса. Парню, видать, было больно. Конечно, у юнкера Ульфсакса и в мыслях не было учинить ему такую муку. Это вышло у него по забывчивости. Но случай этот был хорошей острасткой крестьянам из Усабю. А ведь такой страшной беды никогда бы не стряслось, веди себя крестьяне как подобает.
Вот в деревнях господина Клевена такого вовек не бывало, да и в Брендеболе не будет никогда, если он, Ларс Борре, возьмет крестьян под свое начало, а они станут слушаться его. Разве не лучше жить в мире да тиши?
Йон Стонге слушает кроткие, миролюбивые речи фохта. Староста хотел спросить у кого-нибудь совета — вот фохт и подает ему благой совет. Фохт вовсе не хочет стращать старосту или грозить ему, он только хочет помочь ему выйти из затруднения. Не лучше ли им сейчас поладить друг с другом, чтобы вся деревня жила в мире да тиши? Если они сейчас пойдут по усадьбам и почтенный староста общины поговорит с каждым из крестьян и убедит его идти на барщину, то фохту не нужно будет прибегать к крутым мерам.
От многих мук и несчастий избавит он этим своих односельчан. Помещик ведь и сам не рад бывает, когда крестьянину тяжко. Да и крестьянину от того радости мало. Уж лучше им жить в добром согласии. Не хочет помещик видеть честного земледельца в горе. Ему любо, когда крестьяне работают на барщине без принуждения, по доброй воле. Брендебольцы верят своему старосте и послушаются его доброго совета.
— Мы сейчас идем будить всех по одному. Пойдешь с нами?
Староста стоит, прислонясь к стене дома. Кабы не подняли его на заре! Кабы не разбудили его так грубо! Кабы успел он снять со стены мушкет и топор! Кабы успел он схватить рог и созвать односельчан! Кабы успел надеть сапоги! Кабы не одолевал его озноб! Кабы встал он с постели свежий и бодрый и смог спросить у кого-нибудь совета! А теперь он может только послушаться совета фохта. Только одно остается ему.
И крестьянин говорит фохту, что пойдет с ним. Вот только забежит в дом за армяком, а то на него что-то дрожь напала. Это, видать, утренний озноб его пробирает.
Чужие кони стоят на привязи у ворот
Рагнар Сведье остановился и поглядел на трех чужих коней, что стояли на привязи у ворот его усадьбы. Кони были сытые и холеные.
Затем он вошел в дом. Матушка Сигга сидела на скамье у очага, праздно сложив руки. Видно было, что она кого-то дожидается.
— Там, у ворот, господские кони, — сказал Сведье.
— Борре тут со своими людьми, — ответила мать.
— Хотят потащить нас силой?
— Фохт тебя спрашивал.
Сведье сурово кивнул.
— Он уже во всех дворах побывал. Скоро сюда воротится. Я ждала, чтобы упредить тебя.
И снова кивнул Сведье. Не спеша подошел он к почетной скамье, снял со стены кремневый мушкет и, вынув из кисы свинцовый заряд, забил его в мушкет. Потом он внимательно осмотрел затравку, перед тем как насыпать ее на полку. На стене у дверей висели топоры. Сведье подошел и стал перебирать их.
— Хочу выбрать топор потяжелее. — Он направился к выходу, — Надо всем быть наготове. Схожу к соседу.
— Его дома нет. Ушел на барщину.
У Сведье даже дух перехватило:
— Неужто покорился?
Что ж, можно найти оправдание для Бёрье Хенриксона. Он телом хил, а духом слаб.
— Тогда пойду к другому соседу.
— И Матса дома нет. Ушел на барщину.
— Неужто и он?
Но и на этот раз Сведье не слишком удивился. Ничего мудреного не было в том, что Матс Эллинг пошел на барщину. Ведь это он давал односельчанам совет послать людей в имение. В деревне он человек новый, и Сведье его мало знает.
— Стало быть, нас двумя меньше. Но права своего мы не уступим. — Он стал пробовать пальцем лезвие ножа. — Пойду к старосте.
Матушка Сигга поднялась со скамьи, голос ее прерывался от негодования:
— Старосты нет дома.
Сведье круто обернулся; руки сжались и кулаки:
— И староста пошел?
— Они все пошли. Их выгоняли из домов по одному. Староста пошел первый.
Сын, помрачнев, смотрел на мать. Староста ходил с фохтом по домам, продолжала матушка Сигга, он говорил, что пойдет по доброй воле на барщину, и давал совет другим сделать то же самое. Никто не пытался обороняться, кроме Класа Бокка, который схватился за свой мушкет. Но слуги Клевена избили и уволокли старика.
— Сколько людей было с Ларсом Борре?
— Четверо. Он сам пятый.
— А наших одиннадцать. Неужто одиннадцать не могут выстоять против пятерых?
— Они грозили каждому пистолем.
— Разве из-за этого уступают свое право? Разве пистолем уничтожишь правду?
Гнев обуревал мать Сведье, дрожащие жилистые руки не слушались ее:
— Трус недостоин правды. Тот, кто не стоит за свои права, нестоящий человек.
— И староста давал им совет покориться? Плохо же я знал отца Ботиллы.
— Ты и всех их плохо знал.
— Кроме Класа Бокка. Но всему виной староста. Крестьяне послушались его совета.
Сведье не видел сегодня на пашнях брендсбольских крестьян. Но они не отсыпались после вчерашнего пира. Они бросили пахать свои поля и ушли пахать помещичье поле. Теперь он знает, где они. Ему нет нужды искать их на каком-нибудь тайном сходе, где они собрались, чтобы сообща постоять за свои права.
Не лежит у него больше душа к односельчанам, к друзьям и соседям. Нет у него больше к ним веры! Он протянул им руку, руку честного человека, а чем они ответили ему?
Сведьебонд постоял в задумчивости, а потом направился к двери:
— Какое мне дело до того, что другие нарушили клятву! Пускай другие и обесчестили себя, но я своей чести не посрамлю!
Матушка Сигга стала на колени перед очагом и принялась вздувать огонь под котлом с кашей. Она дула изо всех сил, напрягая свою иссохшую грудь, точно хотела излить весь свой гнев на пламя очага. Но очаг в ответ метнул на нее дымом; у нее защипало глаза, и она принялась тереть их костяшками пальцев.
— Стало быть, нас и того меньше, — сказал Сведье.
— Меньше? — переспросила мать. — Ты остался один.
— Нет. При мне мое право.
Чужие кони стоят на привязи у ворот Сведьегорда, откормленные, холеные господские кони. Но Сведьегорд поставлен посолонь; лучи солнца освещают мотыгу на коньке кровли — родовой знак, возвещающий всему миру, на чьей стороне правда.
Твердость вернулась к Рагнару Сведье. Право осталось при нем, и это право нерушимо. Он может сам решать свою судьбу. Он не поступится свободой из-за того, что другие от нее отреклись. Он все так же дорожит своей свободой, пусть трусам она и ни к чему.
С улицы донеслись мужские голоса. Матушка Сигга прислушалась и встала с колен:
— Обратно идут. Опять тебя ищут.
— Ну, так на сей раз не зря явятся. Застанут дома хозяина Сведьегорда!
Сведье встал посреди горницы. Ни один мускул у него не дрогнул.
— Лошадей привязывают. Сейчас зайдут в дом.
Дверь с грохотом распахнулась, и на пороге появился Ларс Борре. Позади него стояли Нильс Лампе и Сёрен Галле, наемные рейтары Клевена.
При виде их Сведьебонд не шевельнулся; он точно прирос к полу, раскачивая в правой руке топор. Матушка Сигга стояла у очага; ей в глаза попал дым, и она терла их. Увидев бонда в полном боевом вооружении, фохт застыл на месте, выпучив глаза. Выходит, здесь его ждали! Никто как будто не собирался силой врываться в дом к Сведье. А если бонд стал на страже, то, стало быть, замышляет дурное против него, фохта. Но с ним лучше лаской, чем таской. Ничего не нужно делать сгоряча.
Фохт и крестьянин стояли друг против друга в семи-восьми шагах.
— Ты, видно, ждешь недобрых гостей, Сведье? — кротко спросил Ларс Борре.
— Говорят, чужие объявились в деревне, — ответил Сведье.
— Мы не чужие. Мы слуги твоего хозяина.
— Не знаю я никакого хозяина. Что вам от меня надо?
— Убери-ка мушкет и топор, Сведьебонд! На барщине тебе оружия не надобно.
— За каким делом явились вы ко мне в дом?
— Крестьяне господина Клевена должны идти на барщину.
— Я не крестьянин Клевена.
— Отныне ты под его властью.
— Нет надо мной ничьей власти!
— Ты пойдешь с нами!
— Проваливайте отсюда! — закричал Сведье. — Нечего вам тут делать!
Ларс Борре стоял в нерешительности перед строптивым крестьянином, не успев переступить порог. Это тот самый крестьянин, что корил его когда-то неверной мерой. С ним надо обойтись построже, добром с ним не сладить. Похоже, что нрав у него буйный и необузданный. Он, видно, затевает какую-то хитрость. Само собой, пустить в ход оружие он не осмелится, но все-таки не стоит приближаться к этому головорезу, покуда его не обезоружили.
