Пока ослепший Кузьмичев маялся в ожидании допроса, его передали другому следователю.
На площади Сибилис, где Кибела — матерь богов выезжает на колеснице, запряженной львами, чадили свечи, задыхаясь в безветренной духоте.
— Viva la Libertad![15]
— Viva la Anarquia![16]
Ликовали, размахивая красными и черными флагами, под палящим солнцем, а воск оплывал в спертом сумраке бокового придела, где, увитый цветами, печально улыбался богомольцам воитель Сант Яго.
— Adiutorium nostrum in nomine Domini[17].
Вскипала в радужных блестках хмельная пена свободы, лиясь через край, и кружили невидимые под куполом призраки на крыльях нетопыря, и вздыхала унылая тишина в медных решеточках исповедален. Пряча лицо под надвинутым капюшоном, рослые монахи спускали в крипту тяжеленные ящики и волокли их по узким проходам в какие-то ниши, где был замурован прах.
Дергаясь в пророческой лихорадке, Сальвадор Дали писал «Предчувствие гражданской войны»: каменная рука монстра-титана-гермафродита стиснула материнскую грудь, и набух кровоподтеком ее истерзанный сосок, как светило пунцовое над пепелищем.
В сиесту, когда Мадрид вымирает, в тавернах сонное забытье. Слышно, как мухи жужжат. От июльского зноя не спасает ни ледяная анисовка, щедро разбавленная водой, ни веер красотки в кромешной тьме. Разве что истерзанные солнцем глаза отдохнут немного в ленивой одури. Сон — не сон, а видения наплывают, и жилка пульсирует на потном виске, отсчитывая секунды.
С приходом френте популар[18] все словно перебесились. Демонстрации, забастовки, митинги. И слухи, слухи... Головы пошли кругом, перепутались ночи и Дни.
В потемках, хоть и не спадает жара, лучше дышится. И работать, если перепала работа, полегче.
Дон Мигель, объявившийся в ресторане «Эль Агиля», негоциант, не чинится из-за пары песет. Будет что в дом принести детишкам на молоко и на олью подриду, и на бутылку вина останется.
Грузовики из Барселоны прибывали аккурат после захода солнца, заворачивая в узкий, пропахший рыбой переулок за рестораном. Разгрузка шла при свете керосиновых ламп и в темпе, в темпе — дон Мигель подгонял. Перетаскивая туго набитые джутовые мешки, рабочие ворчали: «Не картошка, а гири». То ли жара выжгла силу, то ли клубни потяжелели.
Потом товар развозили по тавернам на пикапах и тележках, запряженных осликом. Видно, кабатчики тоже рехнулись. Кому нужно столько картофеля? Да еще в разгар лета!
Недоуменные вопросы отпали сами собой, когда по чистой случайности обнаружилось, что дон Мигель состоит на действительной воинской службе в чине лейтенанта, а его барселонский компаньон Хуан Гунц представляет немецкую фирму «Теуберта», строящую по всей Испании ветряные мельницы. В недалеком прошлом он тоже служил в войсках. Казалось бы, ничего из ряда вон выходящего — офицер не устоял перед соблазном сорвать хорошенький куш. С кем не бывает? Но одна маленькая подробность взорвала и эту легенду благородного дона: в мешках с картошкой оказались гранаты и разобранные на части «шмайсеры».
Прижатый к стене тененте[19] признался в связях с секретной службой Германии. Вместе с другими агентами он работал на Хуана Гунца. Отставной пилот «люфтваффе» Генрих Родац, имевший доступ на все аэродромы страны, тоже входил в эту сеть, но едва запахло паленым, перебрался в Танжер.
Через его руки прошли десятки новеньких «юнкерсов», благополучно переправленных в марокканские владения.
На складах «Теуберты» обнаружили ящики с карабинами и лимонками, несколько ручных пулеметов и добрую сотню оцинкованных коробок с патронами.
Своеобычные довольно «ветряные мельницы» — краса и гордость испанского пейзажа. Крылья их не для донкихотских копий, и помол не для хлебной печи.
Куда ушла «картошка» и сколько ее успели «продать», дознаться не удалось.
Друг принца Макса-Эгона и генерала Санхурхо спокойно дожидался своего часа, слоняясь по злачным местам особой зоны. Наслаждался морскими прогулками, танцем живота и смаковал жирный «кус-кус» — денежные переводы поступали исправно.
И вдруг как обухом по темени — Санхурхо погиб!
— Hay que tomar la muerte comos fuera aspirina,— успокоил его генерал Франко и перевел на немецкий: — Смерть надо принимать, как таблетку аспирина.
Встрепенувшись от звонка будильника, Гейдрих включил «телефункен», со вчерашнего дня настроенный на волну Сеуты.
Последняя фраза прогноза «Над всей Испанией безоблачное небо» прозвучала, когда молчаливый камердинер в белых перчатках подал кофе в постель. По ошибке ее сочли сигналом, но парни Франциско Франко уже покачивались на волнах, держа курс на Кадикс. Заменив погибшего в воздушной аварии Санхурхо, начальник генерального штаба претендовал на роль вождя.
Несмотря на вопиюще ненордическую внешность, он понравился Гейдриху. Сильный человек. Определенно умнее Годеда.
Группенфюрер посмотрел на часы: если агентурные данные верны, генерал Мола должен начать действия на Севере — в Наварре и Старой Кастилии. Чуть позже ожидались выступления в Барселоне, Севилье и Сарагосе. Восстание в Мадриде планировалось на следующие сутки.
СД внесла известную лепту в успех предприятия, но контрольный пакет акций оставался в кармане Канариса. Старые апробированные связи: солидно, крепко и никакой кустарщины. Истинно по-немецки. Ничего не поделаешь: хочешь кушать, крутись. Розенберг тоже претендует на свой кусок пирога. Курсы, организованные для офицеров фаланги на острове Майорка, изрядно подбавили жару. Все равно как керосином плеснули на раскаленные угли. Испанцы — взрывчатый материал.
Совещание резидентов, работающих на Средиземноморском театре, Гейдрих назначил в Шафгаузене на ближайшую пятницу, но поступила шифровка из Парижа, от Скоблина, и, поразмыслив, он решил выехать сегодня, вечерним поездом. Вынул из сейфа стопку паспортов и выбрал наиболее подходящий.
— Рейхсфюрер! —позвонил Гиммлеру по прямому.— Позвольте поздравить вас с замечательным днем.
— Спасибо, милый Рейнгард, я уже знаю. Благодарю от имени фюрера и, конечно, от себя лично.
— Вы не станете возражать, если я уеду сегодня?.. В связи с последними новостями кое-что пришлось передвинуть.
— Счастливого пути, Рейнгард, и, главное, берегите себя.
Гейдрих раздвинул зеркальные стенки и, войдя в просторный гардероб, небрежно пробежался рукой по вешалкам. Остановился на коричневом в искорку двубортном костюме. Чуточку старомодном, потому мало приметном. Впереди был длинный день, и его следовало целиком посвятить делу.
Поезд по линии Берлин — Штутгарт — Шварцвальд — Зинген отходил в 20.03. Можно всласть отдохнуть в спальном вагоне, кое о чем поразмыслить. Зинген — последняя немецкая станция, следующая остановка — Шафгаузен — на территории Швейцарской конфедерации. Служба безопасности через подставных лиц сняла на окраине города уединенный дом с бассейном и садом.
Гейдриху говорили, что именно там, в Шафгаузене, в окрестностях старого замка Муно, возвышается та самая колокольня, чьи долгие звоны вдохновили Фридриха Шиллера написать знаменитую балладу. Кажется, она так и называется «Песнь о колоколе». Наверное, читал гимназистом. Трагично, что исконно немецкие земли все еще разделены пограничными шлагбаумами.
Гейдрих бросил в портфель дорожный несессер и поехал в управление СД-заграница. Переключив телефоны на адъютанта, раскрыл досье Николая Владимировича Скоблина, полковника императорской и генерала русской добровольческой армии.
Биография Скоблина напоминала легенду, не в шиллеровском, конечно, духе, но в сугубо агентурном, с привкусом вдобавок бульварщины. Впрочем, только на первый взгляд.
Сквозь дешевку проглядывал жестокий лик матерого разведчика-двойника, далеко не первого на запутанных тропах международного шпионажа, но в своем роде уникума.
Служба в драгунском полку, деникинская контрразведка, дерзкие операции в тылу красных, арест и побег из-под расстрела, отступление в Крым, бегство на последнем пароходе с остатками разбитого войска. Затем Галлиполи, конфликт с полицией Мустафы Кемаля, служба в Белграде у Врангеля и, наконец, благословенный Париж.
