Бедолага Яншин просто подвернулся под руку. Играл талантливо, весело, не усугубляя. Требовалось за что-нибудь уцепиться, дабы сформулировать обвинение против драматурга и труппы, вот и хлопнули по Яншину (Бутон). Любой актер (персонаж) мог бы оказаться на его месте.
Тухачевский очень жалел, что не посмотрел «Мольера», прежде чем пьесу сняли с репертуара. Пожалуй, в этом году он вообще по-настоящему не бывал в театре. Только в Большом на закрытых спектаклях, когда полагалось быть.
А сейчас и пойти некуда: лето.
Разве сюда?
Московские труппы гастролировали по Союзу, и в помещении МХАТа играли украинские актеры. Давали «Много шума из ничего».
Тухачевский соблазнился и взял билет в ложу; только-только начался второй акт. Семья отдыхала на даче в Покровском-Стрешневе, возвращаться в пустую квартиру не хотелось, а ехать, хоть и недалеко, показалось поздновато.
После залитого светом фойе Михаил Николаевич не сразу разглядел в сумрачном бархатистом уединении единственного соседа, а узнав Радека, даже обрадовался:
— Карл Бернгардович?
— Что? — он встрепенулся.— Ах, это вы... Вот мы и встретились снова. Да вы, батенька, неисправимый театрал!
— Теория вероятностей, Карл Бернгардович.
Тухачевский вспомнил, что последний раз сидел рядом с Радеком на премьере в ГОСЕТе. Михоэлс играл Лира. И как играл! Об этом долго шумела театральная Москва. В антракте зашли за кулисы, поздравить. Масса букетов, корзин, полно народу. Кажется, были Качалов, Завадский, Иван Козловский, Андроников, Алексей Толстой... Словом, весь цвет. Потом у кого-то в гостях, когда Тухачевский оказался вдвоем с Михоэлсом, артист сделал неожиданное признание, надолго запавшее в душу:
— Я мог бы и хотел поставить «Гамлета» или «Ричарда Третьего», но отложил на будущее. Само время плачет слезами Лира. Это трагедия обанкротившейся ложной идеологии.
— А неблагодарность, предательство?
— Есть и это, но тема неблагодарности стара, как Ветхий завет. Она второстепенная у Шекспира.
— Что же тогда основное, Соломон Михайлович?.. Банкротство?
— Мы постигаем это через позднее прозрение Лира, когда, согбенный под ударами судьбы, он жаждет смерти. Помните?.. «Бездомные, нагие горемыки! Где вы сейчас? Чем отразите вы удары этой лютой непогоды в лохмотьях, с непокрытой головой и тощим брюхом?..» Как я мало думал об этом прежде...
«Много шума из ничего» шла своим чередом, а Тухачевский, почти непричастно к сцене, думал о том, как все тесно, почти роковым образом связано: жизнь, судьба, искусство, политика — разные лики единой реальности. И в центре — трагедия, смерть.
Шостакович и Пастернак это чувствуют. Пильняк — тоже... Загадочная кончина Фрунзе, непонятное убийство Котовского. Получала развитие именно та ноющая, как задетый нерв, мысль, что мимолетно коснулась сознания еще там, возле обсыпанного цветами гроба.
Горький умер вовремя. Новая эпоха требовала совсем иного искусства.
Шепот Радека отвлек Тухачевского от невеселых раздумий.
— Я тут затеял одну статейку,— Карлуша жарко дохнул в самое ухо.— Нельзя ли разжиться в этой связи последними данными о росте вооружений в капстранах? Англия меня особенно интересует.
— Думаю, это возможно. Здесь как раз Путна — позвоните ему. В случае чего, можете сослаться на меня.
— Вот спасибо!
В зале зажегся свет. Вяло похлопав, Тухачевский и Радек встали.
— Не хотите в буфет? Я бы выпил стаканчик сельтерской — умираю от жары.
— Не поможет. Лучше совсем не пить. Пожалуй, удеру»— Михаил Николаевич подал на прощание руку.— Уйма дел. Я ведь случайно заскочил.
Отпирая замок, Тухачевский слышал звонки телефона. Звонил Иона Якир:
— К тебе можно нагрянуть? — деловито спросил он.
— Жду,— так же коротко ответил Михаил Николаевич.
Якир приехал минут через десять.
— Я только что видел Шмидта... Ты знаешь, чтоонв тюрьме?
— Как тебе удалось! — поразился Тухачевский и покачал головой.— Когда ты приехал?
— Я здесь уже четвертый день... Меня отговаривали, но, пойми, я не мог иначе. Кузьмичев, Коля Голубенко... Что творится, Михаил Николаевич? — Якир говорил отрывисто, короткими затяжками хватая воздух после каждой фразы.— Ничего, если я закурю?
— Ты неважно выглядишь... Хочешь нарзану?
— Нет, а впрочем, давай.
— Присядем? — Тухачевский откупорил бутылку.— Льда нет, извини,— наполнил хрустальный фужер, подвинул пепельницу — тяжелую тропическую раковину.
— Чего там,— Якир жадно, большими глотками выпил и так же торопливо принялся глотать дым.
— Я знаю об арестах,— дав ему немного прийти в себя, сказал Тухачевский.— Ты поступил благородно, хотя, наверное, следовало семь раз подумать.
— При чем тут это? Умные головы отговаривали, но это выше меня. Какие мы коммунисты, если будем молчать в тряпочку? Что делается с людьми? Амелина как подменили. Разве что на колени не падал — не пускал в Москву. Не понимает, дурак, что если у нас под носом действительно орудовали шпионы и террористы, то наше место рядом с ними — в камере. Я был бы последним идиотом, если бы промолчал.
— Не горячись, все не так просто, как тебе кажется.
— По-твоему, Дмитрий — шпион, заговорщик?.. То- то и оно! Наших боевых товарищей обвиняют в диких, совершенно абсурдных вещах, а мы трясемся, как бы чего не вышло... В общем, я позвонил самому.
— Он тебя принял? — не проявив удивления и как бы заранее зная ответ, спросил Тухачевский.
— Сказал, что такими делами не занимается и посоветовал обратиться к Климу.
— Почему к Климу?.. Это уже совсем интересно.
— Разговор был неплохой, ты не думай. Правда, короткий.
— Ты хорошо помнишь, что он тебе сказал? Дословно.
— Дословно? «Не волнуйтесь, товарищ Якир, если они ни в чем не виноваты, их обязательно освободят...» Примерно в этом роде. Что еще в таких случаях говорят? Потом он завел речь о командировке во Францию, и стало как-то неудобно возвращаться к вопросу. Честно говоря, я думал, что он направит меня к Ежову.
— Понятно,— Тухачевский задумчиво размял пальцы. Включил настольную лампу: показалось темновато.— И что Ворошилов?
— Когда мы увиделись, я понял, что он уже в курсе. Слушал очень внимательно. С моими доводами вроде бы согласился, но объяснил, что обвинения крайне серьезные. Я продолжал настаивать, и он позвонил тут же, при мне, туда.
— Кому, интересно?
— Я так понял, что не Ягоде — выше.
— Ты, конечно, рубанул свое любимое: «Ручаюсь головой»?
— Поговорили спокойно. И вообще, сначала он отнесся довольно сочувственно... Это было утром, около десяти, а в шестнадцать часов меня вызвали. Тон был уже совершенно иной. Ознакомил с показаниями и сразу же закатил истерику. Потом немного остыл и, покрыв меня матом, стал изъясняться в любви. По- свойски, по-простому. Ты же знаешь его. А я сидел, словно в воду опущенный. Не из-за мата, конечно... В другой обстановке я бы ему показал, как орать, но тогда у меня язык отнялся. Ситуация просто дичайшая,— Якир раздавил окурок и тут же зажал в зубах новую папиросу,— Дмитрий признался, что хотел застрелить Ворошилова у меня в кабинете. Представляешь? Я не могу даже перечислить все, что там было: подготовка восстания, продажа Украины — бред сумасшедшего! Я так и сказал: «Ему место на Сабурке, а не на Лубянке».
— Сабурка — это что?
— Так, выскочило случайно, по старой памяти... Харьковская психиатричка. Как-то мне пришлось проведать там нашего парня-танкиста... Ворошилов, наверное, ничего не понял. Какая еще Сабурка? Меня, понимаешь, всего колотило, и потому спуталась последовательность, но существо от этого не страдает. Короче, я потребовал встречи с Дмитрием. И тут он испугался. Даже голову в плечи втянул. «Опомнись, Иона, не делай глупостей, ты восстановишь против себя всех, будет только хуже...» Известная песня. Он струсил, Миша! Ты понимаешь? Член Политбюро, нарком!
